Почему каждый, в чьей жизни произошла трагедия, считает нужным сказать ей, что ей не понять и не представить? Та женщина, Сенле Дерткин, говорила по несколько иному поводу то же самое. Интересно, если б им с Хистордханом привелось спорить, кто горше и катастрофичнее потерял свой мир — кто победил бы в этом споре? Да, она не должна позволять себе таких мыслей, не должна. Потому что её потеря действительно не потеря, она узнала тепло материнских рук и сладостный вкус похвал отца раньше, чем историю исчезнувшего в звёздном огне Ормелоса, и если она и имеет где-то внутри потаённую боль вопроса, примет ли минбарское общество однажды её и её братьев и сестёр по-настоящему — этой боли определённо недостаточно, чтоб сожалеть о невозможности иной судьбы. Ей готовили блюда дилгарской кухни и дарили заколки для волос, но её обучали религии и обычаям минбарцев, и в самые тяжкие минуты сомнений в своём месте в минбарском обществе она понимает, что места в дилгарском обществе ей уж точно не было бы.
— Вы, несомненно, слышали, — продолжал старый лумати, — мы были великим народом. Сильным, уважаемым. А теперь о нас говорят — были. Конечно, мы не были единственными, кого этот день застал вдали от родного сектора — торговцы, послы, пилоты, некоторое количество туристов… Я не вспомню сейчас точную цифру, но её приводили в новостях… Впрочем, она оставалась таковой недолго — выжившие шли на фронт, в естественном порыве отомстить. Мне удалось отговорить от этого шага мужа моей дочери, не рисковать оставить её вдовой так рано — но не моего сына. По нашим законам он ещё пять лет не был бы совершеннолетним, но какое уже имели значение наши законы? Он устроился на один бракирийский крейсер, с бракири несложно договориться. Его комиссовали по ранению, ногу пришлось протезировать, но я не буду тут жаловаться на судьбу — не после списков погибших пилотов, сокращавших и сокращавших список живых лумати. Эти дни научили нас не только проклинать, но и благодарить судьбу, и, как вы сказали бы, многое пересмотреть в своём отношении к жизни. Мы всегда считали, что от того, что с карты галактики исчезнет даже очень высокоразвитая и перспективная раса, вселенная в целом ничего не потеряет. Но до сих пор мы говорили всё-таки не о себе… Мы презирали слабых — но, выходит, сами оказались слабыми. И теперь зависели от милости тех, на кого прежде смотрели с пренебрежением… Мы жили не только здесь, конечно — мне вообще много приходилось ездить по делам фирмы, чтобы она попросту не прекратила своё существование. Филиал на Мариголе — всё, что у меня осталось на тот момент, война забрала всё — мой банк со всеми моими сбережениями, моих деловых партнёров, мою недвижимость — хотя это на общем фоне даже не столь существенно… И все мои связи за пределами родного мира тоже подверглись редакции — не все готовы дальше иметь дело с практически банкротом. Если бы не поддержка моей семьи — сомневаюсь, что я смог бы справиться. Тогда родилась моя младшая дочь Тамель — нежданный дар природы на исходе нашей способности к естественному деторождению. Мы и назвали её в честь нашей погибшей дочери, как знак того, что хоть что-то из отнятого нам вернулось.
Это заставляет задуматься, внутренне вздохнула Дайенн, опустив взгляд к мелко дрожащей воде, как многого мы не знаем — и не узнаем никогда. Любая война ужасна, но та война была ужасна именно масштабами. Именно тем, что с карты галактики стирались целые миры — не в результате долгих ожесточённых сражений, а по одному мановению руки — светящейся ли или чёрной, как смоль. Они так долго таились, разводя вокруг себя сплетения домыслов и легенд, подобные плющу, оплетающему старинное здание. И что же они накопили в себе? Потенциал к разрушению. Имея технологии, которые самому богатейшему воображению представителя младших рас и не представить — они обращали в прах тысячелетние города, они убивали миллионами, не спрашивая, сколько среди этих миллионов детей и стариков. Миллионы погибших некому помянуть, потому что никто не знает их имён. Миллионы, миллиарды без могил, свечей, без самой памяти, что вот такой мужчина, такая женщина или существо иного, третьего рода вообще рождались на свет. Лумати хотя бы были известны другим мирам, они поминаются в молитвах жрецов-отшельников. А о скольких мы так и не узнали…
— Моя старшая дочь, Линшат, загорелась идеей основать из оставшихся в живых лумати поселение на одной свободной планете… Свободной в том смысле, что не находится под юрисдикцией какого-то конкретного мира. Там было поселение землян, какие-то рудники, как всегда, сколько-то беженцев со времён войны с Центавром и Изначальными… Это могло показаться чистым безумием на первый взгляд, какой-то детской утопией — объединение без всех прежних барьеров. Но на второй взгляд становилось понятно, что только так и можно. Если мы хотим хотя бы иногда, хотя бы отчасти чувствовать себя народом, а не бродящими по пепелищу призраками. Эти барьеры всё равно уже… Если и не пали, то были не более чем декоративными памятниками старины. Нас осталось чудовищно мало, многие лишились всего — состояния, бизнеса, семей. Кто-то смог подняться, держаться хотя бы на плаву, а кому-то осталась доля продавцов, разнорабочих, даже уличных артистов-попрошаек. Ни одному миру уже не интересны послы и полпреды более не существующей державы, руководители банков и предприятий, ушедших в небытие. Хороший инженер или финансист всегда в цене, если рассматривать его самого по себе, но не тогда, когда вокруг сколько угодно местных не менее хороших специалистов. Родных этой почве, имеющих связи, знающих язык лучше, чем большинство из нас. Нет, немало предприятий согласны были взять на работу лумати, если он действительно хороший специалист в своём деле. Но на зарплату куда меньшую, чем платили бы местному. Ведь очевидно, что нам некуда деваться. Мы проигрывали эту конкуренцию, это приходилось признать. Мы, прославлявшие конкуренцию и считавшие, что в совершенстве познали её законы и никогда не упадём — упали.
И это снова отсылало к разговору с Сенле Дерткин, это почти её слова. Почти, да не совсем — связан ли куда более спокойный тон только с тем, что дом и дело Хистордхана всё же устояли после этих жестоких штормов, или также с возрастом, которому уже не приличествуют бурные проявления эмоций, или с тем, что в этой вселенной уже нет ни одного врага, которому он мог бы желать отомстить, ни единого объекта для закономерной ненависти? А легче ли от этого на самом деле? Следовало признаться, она не позволяла этому вопросу прежде оформляться в голове. Как многому из того, о чём не рекомендовалось думать. Уход Изначальных не означает, конечно, что их перестали обсуждать — в чём-то эти обсуждения стали даже более дерзкими, ввиду понимания, что живьём уже ни одного из них не встретить, а в чём-то напротив, более экзальтированными и трепетными, ввиду куда большего понимания их прежней роли во вселенной. Но определённо, в этих обсуждениях сохранялась некая полярность — Ворлон это свет, Тени это тьма. Но если со злобностью тьмы всё довольно однозначно, то такое ли добро этот свет? Жители уничтоженных миров могли б поспорить с этим… если б у мёртвых были голоса. Должны ли как-то различаться чувства таких вот чудом уцелевших детей не существующих более миров в зависимости от того, кто уничтожил их дом — Тьма или Свет?