– Знаете, я, когда вас увидела…
– Не надо, Верочка. Я понимаю. Всё в порядке.
– Яков Кириллович… Вы… Как вы не побоялись с этим… с кондуктором? А если бы он не послушал… или в милицию… - Вера запнулась. - И не страшно вам?
Гурьев посмотрел на Веру, и едва заметная усмешка тронула уголки его резко очерченных жёстких губ.
– Отчего вы молчите? - тихо спросила Вера. - Я глупые вопросы задаю, да?
– Это в вашем положении простительно. А молчу я вовсе не по причине природного хамства, поверьте. Давайте на "ты", хорошо? Я если и старше, то совсем не намного.
– Хорошо.
– Ты на Кузнецком была?
– Это в справочной? Была. У меня передачу даже ни разу не приняли.
Гурьев покачал головой и полез за папиросами. Потом поднялся:
– Отдыхай, Веруша. Тебе выспаться надо как следует. Приляг, я выйду воздухом подышать.
Вот так всегда. Всегда и со всеми. До дна быстротекущих дней, - он стоял в тамбуре, слушая свист ветра, перемежаемый громыханием колёс на стыках. - Где же мне сил на всё это взять?! Лучше б ты был, Господи. Ей-богу, так было бы для всех лучше. И для меня, наверное. Как и для всех остальных. Ну, а поскольку Тебя нет… На нет, как говорится, и суда нет. Только Особое совещание. Так что придётся самим. Самостоятельно. С помощью лома и такой-то матери. Ничего, ничего. Мы исправимся. Мы обязательно исправимся и всех их передавим. Мы исправимся. Исправимся. И справимся.
Гурьев сжал кулаки, закрыл глаза и медленно сел на корточки, прижимаясь к стенке вагона. И долго ещё сидел так.
Симферополь. 28 августа 1940
Когда длинная зелёно-голубая змея состава вползла в просыпающийся город, солнце едва показалось из-за горных вершин. Гурьев разбудил Веру.
– Мы выходим здесь.
– Почему?!
– Так нужно, Веруша. Вставай.
Та хотела было поднять девочку, но он не дал:
– Не надо, я её понесу.
– Давай, я тогда твои вещи возьму.
– Это тоже лишнее. Я справлюсь, не волнуйся.
На привокзальной площади он осторожно передал Вере спящую Катю, вернулся в вагон, вытащил на перрон свои вещи. Поманил пальцем носильщика, молча указал на чемодан - довольно внушительный, кстати. А вот тубус взял сам. На привокзальной площади расплатился со служащим, снова передал Вере девочку и, кивком велев не двигаться с места, ушёл куда-то.
Через несколько минут Гурьев возвратился. Увидев его, выходящего из автомобиля, Вера, несмотря на строгое предупреждение ничему не удивляться, прижала ладонь ко рту.
По указанию Городецкого в Симферополе Гурьева встречал шофёр, чтобы отвезти в Сталиноморск - Гурьев хотел проверить, каковы автомобильные дороги на второстепенном направлении. Предполагалось, база перевалки грузов будет именно в Симферополе: и не в Сталиноморске, и на виду, а значит - хорошо спрятано. Стандартная синяя горкомовская "эмка", и шофёр - разбитной парень в лихо заломленной шестиклинке, явно гордящийся русым чубом из-под козырька. Он посмотрел на Веру с удивлением куда большим, чем она на него - уж очень не вязался её затрапезный вид с холёным московским гостем, явно серьёзным начальством, даром, что на артиста похож. А может, артист и есть. Во дела, подумал шофёр. Интермедия. Привязалось к нему это недавно услышанное в кино слово.
Гурьев усадил Веру с ребёнком на заднее сиденье, уместил свои вещи в багажнике авто - чемодан был изготовлен на заказ таким образом, чтобы помещаться в тесных багажниках отечественных "эмок" и "ГАЗов" - и сел рядом с шофёром.
– А в Сталиноморске куда, товарищ Кириллов? - спросил шофёр.
Услышав, как шофёр назвал Гурьева чужой фамилией, Вера вздрогнула и закусила нижнюю губу едва не до крови.
– Краснофлотская, тридцать два, - откинувшись, Гурьев обернулся и указал подбородком на Катю: - Спит?
– Да. Спасибо.
– Что?
– Спасибо, - повторила Вера и не отвела взгляда, отважно встретив всплеск расплавленного серебра со дна гурьевских глаз.
– Это службишка, не служба, - Гурьев усмехнулся.
И, отвернувшись, за всю дорогу не проронил больше ни слова.
У калитки "эмка" остановилась. Гурьев помог Вере выйти:
– Ну, вот вы и дома.
– А ты сейчас куда?
– В гостиницу.
– Ты не сердись на меня, - тихо попросила Вера. - Я просто забыла уже, что это такое, когда рядом кто-то, - она помолчала и добавила шёпотом: - Как ты.
– Я понимаю, - Гурьев прищурился, глядя поверх её головы. - Я не сержусь, Веруша. Ни капельки. Вот совершенно.
– Может, хоть вещи у нас оставишь? - Вера крепко держала за руку Катю, норовившую вырваться и помчаться навстречу обещанным вкусным пирогам. - Пожить не предлагаю, понятно, откажешься…
– Понятно, откажусь, - Гурьев достал из кармана пиджака плотный конверт. - Здесь три тысячи, - видя, как Вера отшатнулась, он взял женщину за руку и вложил в неё деньги, сказал резко: - Ну же, это не милостыня. Отдашь потом… когда-нибудь. Лишними не будут, а у матери, смею предположить, фамильные бриллианты по полу не раскиданы.