— Ты, поп, покорись! Против меня ни тебе, ни сельцу не устоять. Будет на озере завод!
— Так ты Демидов! — изумленно воскликнул поп. — Неужто тебе наши крохи понадобились?
— Ага, признал, кто я такой! — радостно вырвалось у Никиты. — Суди теперь сам, что тут будет!
Священник охнул, тяжело опустился на скамью. Склонив на грудь голову, он глухо, с великой горечью посетовал:
— Трудно будет нам теперь… Горько! Сам Демид пожаловал…
На землю легла лютая зима. К этой поре Демидов объехал башкирских тарханов и глухие улусы. Места лежали богатые, а народ пребывал в бедности: не виднелось на пастбищах конских табунов и овечьих отар. Жаловались башкиры:
— Зимой гололедь одолела, все табуны пали от бескормицы!
Никита весело хмыкал:
— То верно, собак по улусам больше, чем коней. По кобыленке на три башкирские семьи.
Заводчик обещал башкирам:
— Отдайте земли, кои у озер полегли, каждому старику будет ежегодно отпущено по красному кафтану, а молодцу по доброму коню. А в праздник вам, слышь-ко, будет выдано каждому мяса невпроворот. Ешь — не хочу? А ныне какие вы тут жители? Мясо-то у вас в коей поре бывает…
Приказчик Селезень неотлучно находился при хозяине. Он поддакивал Демидову.
— Что за жизнь: тут все рыба да рыба — у нас будет и говядина!..
Два дня Демидов улещивал тархана: угощением и посулами уломал его. Купчую крепость с башкирами заводчик учинил по всей законности российской и обычаям кочевников. Времечко Никите Акинфиевичу выпало для этого удачное.
Башкир согнали в понизь. Из-за гор рвался злой ветер. Выл буран, и башкиры зябли на стуже. Одежда на кочевниках надета — одна рвань, ветром насквозь пронизывало. Стоят башкиры и зубами стучат: скорее бы со схода уйти!
Демидов знал, чем допечь кочевников.
— Студено, баешь? — ухмылялся он, похлопывая меховыми рукавицами. — Душа вымерзнет так, а ты живей клади тамгу[4] да в кош бреди, пока жив.
В теплой собольей шубе, в оленьих унтах, заводчик неуклюже топтался среди народа и поторапливал:
— Живей, живей, чумазые! Ух, какой холод!
Башкиры клали тамгу и отходили…
Отмахнул Демидов за один присест большой кус: по купчей крепости несведущие в делах башкиры уступили ему огромные пространства в шестьсот тысяч десятин за двести пятьдесят рублей ассигнациями. Отошли к цепкому заводчику богатые леса, многочисленные горные озера, изобильные рыбой и водоплавающей птицей.
— Вот и свершилось, как я желал! — не удержался и похвастал Никита приказчику, когда разбрелись башкиры.
— То еще не все, хозяин! — усомнился в простоте сделки Селезень. — Купчую эту надо в палате заверить, а как вдруг да жалоба!
— Ну ты, оборотень, не каркай! — рассердился Демидов. — Завидуешь, верно, моей силе да проворству.
— Завидую! — чистосердечно признался приказчик.
И в самом деле одумались башкиры. Кто подучил их, никто не знал об этом. Видели в одном улусе попа, отца Савву. Дознался о том Демидов и сам наехал к нему.
— Пошто башкирцев смущаешь, беглый поп? Гляди, худо будет! — пригрозил заводчик.
Священник кротко поглядел на разгневанного Никиту Акинфиевича.
— По-вашему, уговорить басурмана принять Христову веру — возмущение? — не злобясь, спросил священник.
— Не юли предо мною! — разошелся Демидов, весь налился кровью. — Сквозь землю вижу, что мыслишь ты!
— А коли видишь, действуй! — смело сказал Савва.
— Ты вот мне еще слово брякни, не почту твой сан, плетью отхрястаю! — распалился гневом заводчик.
— Попробуй! — угрюмо отозвался поп, и глаза его забегали по избе.
Сметил Никита припасенные дрова у печки, а подле них топор. Злые поповские глаза, как палящий огонек, пробежали по нему. Заводчик мгновенно отрезвел и отступил от Саввы.
«Колючий поп! — похвалил он про себя священника. — Такого батю не худо и к себе примануть!»
В Кыштыме-сельце буянила вьюжистая зима. Избенки заметало сугробами, дороги и тропки пропали до вешних дней. Жил Никита Акинфиевич в Тагиле, в больших белокаменных хоромах, окруженный довольством, а думал о горной пустыне среди озер: «Задымят, непременно задымят здесь мои заводишки!»
Хоть Тагильский завод безраздельно отошел к Никите, но ему хотелось, по примеру отца, свои отстроить. «Тагильский ставлен дедом. Эка невидаль — проживать на готовом! Я ж не братец Прокофий!» — непримиримо рассуждал он о невьянском владельце.
В один из пригожих зимних дней он зазвал Селезня и настрого приказал ему:
— Возьми тыщу рублев, садись на бегунка и мчи в Екатеринбурх, в Горную палату! Дознался я — будет закрепление купчей, да спешат туда бездорожьем башкирцы сорвать мое дело.
Приказчик стоял переминаясь. Демидов посулил:
— Ныне кладу тебе великое испытание: домчишь прежде их, заверишь купчую, — будешь главным на Кыштымском заводе.
— Будет так, как приказал, хозяин! Сейчас скакать?
— Сию минуту! — властно сказал заводчик, открыл железную укладку, добыл кожаный кошель и бросил приказчику: — На, бери, да торопись!
Демидовский слуга вихрем выбежал из хором, ворвался в конюшню и оседлал лохматого башкирского коня.
— Пошли-понесли! — весело закричал Селезень и огрел плетью скакуна.
За околицей бесилась метель, меркнул зимний день. Над заснеженным ельником показался тусклый серпик месяца. Бывалому конокраду метель не метель, ночь не страшна! Одна думка овладела им и погоняла: опередить башкирцев…
И леса позади, и волчий вой стих, а метель, как укрощенный пес, легла покорно у ног и лижет пятки. Домчался с доверенностью хозяина Селезень в Екатеринбург, в Горную палату.
— Верши наше дело, батюшка! — поклонился он горному начальнику.
— Что так не терпится твоему владыке? — лукаво улыбнулся чиновник и, встретясь глазами с пристальным взглядом приказчика, понял — будет нажива.
Сдерживая волнение, Селезень тихо подсунул под бумаги кошель и учтиво поведал:
— Их благородие Никита Акинфиевич отбывает в Санкт-Петербург, а мне наказано по зимнему пути лес рубить да камень для стройки припасти.
— Уважительно, — кивнул чиновник и склонился над бумагами.