Наступило молчание. Потом Клейн оглянулся на дверь, сходил прикрыл ее, вернулся к столу и попросил, горячо и по-мальчишески светя глазами:
—Степан Спиридонович, выпить осталось?—Есть!— тут же откликнулся Клыч.— Давай, Климов.Они опять выпили по трети стакана, поочередно передавая друг другу посудину.—Что, товарич Климов?— спросил Клейн, устало улыбаясь.— Все судиль меня за Таню?
Когда я вас судил?— спросил, нахмурясь, Климов.
Ти меня всегда судиль,— сказал Клейн.— Я видель. И все-таки не мог я, не мог. Зачем она нам льгала? Почему прямо не сказать: отец — дворянин. Ми приняли бы к сведению. Дали большой срок на проверку, а потом она била бы с нами.
Ну, соврала раз, так что?— вдруг прорвалось у Климова.— Она ж девчонка, а среди нас разве Селезневых мало?
Э, майн либе кинд,— сказал Клейн,— у тебя все очень просто. А партия нас учит: нельзя льгать. Сольжешь — нет тебе вери. Так и вишло с Таней.— Но глаза он уводил, начальник. И Климов отвернулся.
Спать надо!— вдруг сказал Клыч.
Что ж,— вздохнув, сказал Клейн.— Можно и спать. Покойной ночи, товаричи.
Но спокойной ночи не было и быть не могло. Климов спать не мог, да и остальные ворочались на брошенных на пол матрацах. Внизу изредка гремел звонок тревоги, и слышно было, как, прочихиваясь, выезжает за ворота автомобиль. Каждый раз Стас садился на своем матраце и молча смотрел в окно. Оно было озарено светом близкого фонаря. Стае ждал чего-то, потом встряхивал кудлатой головой, вздыхал и снова ложился.
В середине ночи, поворочавшись, Селезнев встал и подошел к окну. Климов поднял голову. Селезнев курил. От мыслей о сегодняшнем разговоре с Таней, от сумятицы в голове из-за Мишкиной смерти смертельно захотелось курить. Климов рывком поднялся и, как был, в майке и трусах подошел к Селезневу. Тот, медленно выпуская дым, смотрел в окно. Луна высеребрила листву садов, протянула светящуюся паутину вдоль деревьев.
—Дай курнуть,— попросил Климов.
Селезнев, не глядя, протянул ему пачку, сунул папиросу — прикурить.
—А Кота я уважаю,— сказал он, словно продолжал какой-то давний разговор.— Не телится он, Кот. Согласен? Кто не подходит, он — шлеп и пошел дальше. А мы телимся. В общем масштабе телимся, оттого и социализм пока не построили,— он затянулся.— А надо чистить, понял?— Он взглянул на Климова и отвел взгляд куда-то вдаль.— Кто не подходит новой жизни, того перековывать — терять время. Кончать надо эту музыку. Чистить страну в общем масштабе.
А если ты не подходишь,— озлобляясь, спросил Климов,— с тобой как?
Я?— усмехнулся Селезнев.— Я не подлежу новой жизни?— Он засмеялся, потом стал серьезен.— А если уж и я не подлежу, и меня к стенке, и точка! А ты как думал?— Он помолчал, потом, закончил, улыбаясь почти застенчиво:— Только я-то, Климыч, как раз к ней подлежу. На людей я посмотрел: в большинстве дрянь народишко. И по анкете, и по направлению поступков... Так что именно мне и таким, как я, порядок наводить, дорогу для новой жизни прочищать, а ты говоришь — не подлежу!
Одно все время думаю,— сказал Климов,— страшное будет время, если ты и такие, как ты, получат возможность «чистить» землю, как ты хочешь.
А ты как думал?— сказал Селезнев с глубоким спокойствием.— Конечно, страшное. Для некоторых. Зато выскоблим. И до дна.
Глава VII
Он открыл глаза. Вокруг скатывали матрацы. Селезнев добривался, макая помазок в железную мыльницу на подоконнике. Климов вскочил и принялся за дело. Через пятнадцать минут, когда вошел Клейн, бригада была уже готова к рабочему дню. Побледневший, но свирепо поглаживающий усы Клыч провел начальника к себе за перегородку. Через несколько минут они появились в комнате, и Клыч объявил:
—Товарищи, работаем так. Товарищ Клейн едет в военный госпиталь, где лежит Клембовская. С ним едет Селезнев. Он должен расколоть раненого бандюгу. От этого, Селезнев, зависит очень многое.
Селезнев хмуро окинул его взглядом:
—Лучший кусочек предложили ...
Клыч взглянул на него и тоже нахмурился:
—Ты, братишка, работаешь в военизированном учреждении. И слушал сейчас приказ, а не бабий треп. Продолжаю. Я еду в домзак, занимаюсь Тюхой. Там у нас некоторый успех. Вчера Тюха просил прислать к нему священника. Я прислал, хоть вроде не по уставу. Так что исповедался грешник, теперь сам просил, чтобы я приехал. Климов едет со мной. Тут остается Ильин. В случае необходимости — действовать вместе с оперативной группой. Все.
Прибежал запыхавшийся Потапыч с пачкой фотографий в руке.
—Судари мои, уже собрались? А карточки-то, карточки-то!
Он быстро раздал всем фотографии широкоскулого чубатого хлопца с узкими глазами, мощными надбровными дугами и губастым ртом.
Всем покажите, всем. Может, узнает кто?
Благодарю за слюжбу,— сказал Клейн, и Потапыч порумянел.
В домзаке их знали, и через минуту они уже шли по узкому мощеному двору, со всех сторон охваченному каменными стенами. Несколько арестантов скребли метлами по каменным плитам. Один, широкоплечий и чем-то знакомый, оглянулся. Климов остановился: Филин! Клыч прошел через двор тюремного лазарета, а Климов подошел к бывшему сослуживцу. Филин ждал, косо улыбаясь, лицо было серое, глаза смотрели угрюмо.
Здорово,— сказал Климов.— Ну как ты тут?
Загораю вот,— сказал Филин, кивнув на метлу — Там-то у вас что? Кота поймали?
Ловим,— Климов поглядел на раздолбанные тюремные бутсы Филина, и жалость уколола его.— И как тебя за язык потянуло?
Филин враждебно взглянул на него, потом выражение тяжелого лица его смягчилось.
Баба продала,— сказал он, вздохнув.— Я к ней всей душой, а она, выходит, там притон держала. Телок я, Климов, точно, телок. Верил я ей. И про все с ней делился. И про облаву в Горнах сказал. Ревновала уж больно: куда едешь мол? По бабам небось? Вот и тянула она из меня. А сама со шпанкой путалась. И, считаю, правильно, что в домзак меня запечатали. Мало еще ... А выйду, ее, суку, найду — убью!
Она сама под следствием!
Все равно!— тряхнул головой Филин.— Перед товарищами себя гадом чувствую...— Он вдруг жалобно, как-то по-детски скосив глаза, попросил:— Ты там ребятам скажи: случайно, мол, Филин-то. Промашка вышла. А предателем не был.
—Все так и думают,— сказал Климов.— Ты, Филин, держись! У нас весь подотдел знает, что ты Тюхе не дал сбежать.
Филин смущенно хмыкнул и взялся за метлу.
—Ладно, прощевай. Работать надо.
В бокс тюремного лазарета, где лежал Тюха, Климов вошел во время самой задушевной беседы между убийцей и своим начальником.
Планида моя такая,— хрипел Тюха. Его темная бритая голова выделялась на белой подушке. Глаза слепили возбужденным и отчаянным блеском.— Я, Степан Спиридоныч, для хозяйства был рожден, для семейственности. А тут война, в разведке служил. На третьем году — что в коровью лепеху штыком ткнуть, что в человека ... Пришел в деревню, баба у меня была — нету, уехала, а куда? Никто не знает, детишков нам бог не дал. Хозяйство старшие братья под себя приспособили. Ушел в город, ходил без дела, а тут энтих встретил. Выпили, а потом пошли на дело. Ослобонили один магазин от товаров, потом кооперативную лавку очистили. Спирт, гитара, бабье — так и потекло. Задуматься некогда, да и к чему оно? Дошел так до Ванюши. Тот живорез был. А меня томило. Не поверишь, Степан Спиридоныч, а томило меня. На войне сколь людей на тот свет отправил, не знаю, да тут и не моя вина. А вот по «мокрому» имею на себе восемь душ опосля. Это как на духу. Мне теперича врать не к чему!
Понимаю,— сказал Клыч.— Да, видишь, поздно ты, Пал Матвеич, каяться начал.
Оно и не тебе каюсь, Степан Спиридоныч,— спокойно ответил Тюха.— Богу каюсь. А тебя по другое звать послал.
Тюха захрипел и весь словно провалился в подушку. Клыч поддержал его голову. Тюха отдышался и вновь захрипел.
—Ты, брат, Степан Спиридоныч, пронзил меня. Пронзил. Офицериком своим. Ты вона кого вспоминаешь, а у меня и похуже есть что вспомнить... Но ладно обо мне. А вот про душегубца настоящего я тебе скажу. Про Кота. Понял я прошлый раз: до него вы добираетесь. И пора, братцы, пора! Я Кота почему знаю: с одной мы с ним деревни, с Тверской губернии, деревня Дикий Бор. Он молодой, Кот-то. Ему теперича двадцать седьмой годок. Отец его из деревни годков в двенадцать в трактир служить отправил. Ларивонова трактир был в Твери, Ларивонов сам-то из нашенских, из дикоборцев. Яво потом перед самой войной — слушок был — полиция взяла, Ларивонова-то. Быдто краденое где укрывал или чего еще. Климов у двери, а Клыч — склонившись над кроватью Тюхи, слушали, боясь пропустить хоть одно слово.