—Начнем от Андреевского,— сказал Клыч, пытаясь закурить на ветру бешеной езды.— И пойдем обратно, к городу. Климов, твое дело только смотреть. Местность, подозрительное поведение, личности... Ильин, ты расспрашиваешь. Сначала путейцев, потом всех, кто там будет по дороге встречаться... Не видали ли; не слыхали ли... Тут, черт его раздери, братишки, как бы не спугнуть. Может, он где на станции и прячется.
Вы Федуленко подозреваете?— спросил Стае— Анкета у него такая. Кончил перед войной гимназию, из чиновничьей семьи. Потом юнкерское училище, два года фронта. В гражданской войне принимал участие на нашей стороне. Работал в нродарме Восточного фронта.
Ин-тен-данты!— хмыкнул Клыч.— Хотя, конечно, разные бывали.
С двадцатого года безработный. В двадцать втором стал работать у Шварца старшим продавцом. Пьет умеренно. В карты не играет, в воровстве замечен не был, отношения с хозяином хорошие. Состоял в профсоюзе. Человек молчаливый, скрытный, но суетливый. Всегда много ходит, толчется на месте, как будто у него на душе беспокойно. В общем, тип неопределенный. Никто о нем ничего точного не знает. Я позвонил Селезневу, попросил к Федуленко на квартиру направить ребят, пусть потолкуют с хозяйкой. Жил, кстати, один. Семья была когда-то, но исчезла.
Путеец за рычагами, обернувшись, что-то крикнул. Ветер отнес слова. Клыч шагнул к нему, держась за поручни, выслушав, кивнул.
—Уже Клебань, потом Пахомово, за ним Андреевское. Обдумывай, ребята, как будем работать. Ничего не понятно: когда исчезли, как исчезли... Может, они и правда, где в другом вагоне сидели после Андреевского, все может быть.
А не мог Шварц сам сбежать?— спросил Стас, подняв к начальнику синеглазое задумчивое лицо.
Что он, граф Толстой, этот Шварц?— хмыкнул Клыч.— С чего ему бежать? Семью любил, детей, зарабатывал им на приданое... Нет, ежели и сбежал, то не по своей воле.
Опять за соснами замелькали дома.
—Пахомово,— сказал Клыч.— Скоро и Андреевское.
В Андреевском на станции было пусто, запасные пути поросли травой. У водокачки, привязанный к ее основанию веревкой, пялил на приезжих веселые глаза бычок. У входа на станцию сидел инвалид, отгоняя мух. Картуз его с несколькими медяками лежал на обрубках ног.
На другой стороне путей у развешанного белья звонкими свежими голосами ругались две бабы.
—Я к начальнику,— сказал Клыч, спрыгивая с дрезины.— Ильин, поспрошай публику. А ты, Климов, секи!
Стас подошел к инвалиду. Тот пьяно дремал, изредка клюя носом и вздрагивая.—Отец,— сказал Стас,— ты давно тут прохлаждаешься?
С пятнадцатого года,— уставился на него продымленными алкоголем глазами безногий.— Как из госпиталя явился после Стрыпа, так досе тут и прохлаждаюсь. Подай «лимончик», служивый!
Какой я тебе служивый?— сказал Стас. — Я у тебя вот о чем: ты с утра тут сидишь?
Глаза у инвалида приняли осмысленное выражение, он смигнул и хитро прищурился.
Видал, видал,— сказал он,— подай «лимончик», все как есть сообчу.
Да откуда у меня «лимоны», отец?— сказал Стас, оглядывая станцию.— А о чем это ты мне сказать собирался?
Это я-то собирался?— опять прикрыл оба глаза безногий.— Может, кто другой, обознался ты, парень.
Как знаешь,— сказал Стас, отходя. Слова инвалида его заинтересовали, но ясно было, что чем больше будешь любопытствовать, тем меньше услышишь.
Эй,— позвал безногий. Его снедало одиночество и желание пообщаться.— Вали обратно, скажу.
Стас подошел.
—О чем это?
Инвалид усмехнулся и погрозил ему корявым пальцем.
Кому мозги крутишь, милок? Аи я не знаю? Ты из-за Феньки сюды явился?
Какой Феньки?— засмеялся Стас, подмигивая подошедшему Климову.
—Ка-а-кой?— укоризненно затряс головой безногий.— Дурак ты, парнишка! Я ж тут про всех знаю. Вы к ей из Клебани, а она с начальником станции в лесочке плироду изучает.
Вот оно как!— сказал Климов.
А ты думал!— подскочил безногий.— Я ее, стерву, насквозь вижу! Она вишь замуж задумала! У нас-то в Андреевском про ейную биохрафию все знают, вот она вам, сторонним, дыму напущает. Знаем! Все знаем!
Дед, ты был, когда тут московский курьерский проходил?— спросил Стас.
Кульерский!— с презрением плюнул перед собой старик.— Кульерские раньше были, а энтот как муха по стеклу ползет. Раньше, почитай, сотнягу, а то и больше — и на николаевки бабы зарабатывали — огурчики али там пирожки домашние к звонку приволокут, а тут три калеки выглянули, «лимоном» только погрозились.
Сходил тут кто-нибудь?— спросил Стас.
Здесь?— инвалид закатился так, что слезы выступили на бурых веках.— Тута отродясь один Коля-дурачок сходит. В Серпухов на богомолье ездит, а сходит — каждый раз станцию путает.
Из дверей вокзального строеньица вышел Клыч, поманил Стаса рукой.
Здесь никто не сходил,— сказал Клыч.— И никто на станции из посторонних вообще не обьявлялся. Что у вас?
То же самое,— сказал Стас.
В Пахомово,— скомандовал Клыч и вспрыгнул на дрезину.
Но в Пахомове тоже никто не сходил. Дело шло к семи вечера. Начинало смеркаться. Клыч высчитывал.
—Если поезд был здесь часов в одиннадцать утра, то у нас еще есть время,— кричал он на ухо Климову. Тот, держась за железные перила дрезины, только кивал в ответ.
Выпрыгнули навстречу первые полисадники Клебани. У длинного вокзального барака путеец затормозил. Клыч кинулся внутрь. Стас пошел болтать с двумя парнями с роскошными чубами из-под низко надвинутых картузов, лениво лузгавшими семечки на травянистом пригорке за путями. С одной стороны железной дороги изрытыми выбоинами улиц и кособокими домишками начиналась Клебань, с другой шел лес, разрезанный на двое проселком. В старых лужах, поросших зеленой осокой, валялись свиньи, лаяли вдалеке собаки. Потапыч курил трубку и посматривал с дрезины на Климова, тот бродил между рельсами, оглядывая потрескавшиеся шпалы, думая о том, как хлипка эта связь между городами. Как эти шпалы еще держат рельсы, как эти стертые до половины железяки еще несут составы?
В выбоине перед насыпью был четко врублен след колеса и видны свежие отпечатки копыт. «Прямо по путям кто-то шпарил,— думал Климов,— как будто нет переезда! Долго еще изживать в народе эту расхлябанность, нежелание и отрицание любого порядка... Но откуда же он ехал, этот возчик?! Пьяный был, что ли?» Климов примерился по направлению колес, перешел рельсы и вышел к поселковой стороне. Здесь отпечатков колес не было. Правда, земля тут шла суше. Хотя почему суше — вот они, лужи, через них никак не проедешь, след останется. Значит, кто-то подъезжал чуть ли не к самым путям, потом повернул обратно? Он опять перешел пути, дошагал до первых деревьев. У съезда на проселок по краям лужи четко просматривался двойной след колес. Колеса были не тележные, а дутые шины. Экипаж? Наверное, кто-то из сельских богатеев. Он услышал свое имя. Стае бежал к двери вокзального барака, махал ему рукой. Потапыч осторожно спускался с дрезины. Путеец, до этого дремавший, проснулся и с интересом следил за происходящим. Из вокзального здания вышел Клыч с высоким человеком в путейской форме. Климов, охваченный предчувствиями, кинулся через рельсы.
—Сходило три человека,— на ходу шепнул Стас. — Один в летнем пальто. Похож на Федуленко.
Они ходко шли за Клычом и железнодорожником, сзади торопился Потапыч. Свое оборудование он оставил в дрезине и все время оглядывался.—Иван Фомич!— густо басил худой железнодорожник.— Мельник. Я его как облупленного знаю.
Клыч что-то спросил.
—Другие? Нет, те неизвестные. И с ним ли они, сообщить не могу. У него расспросим... У меня к вам, товарищ, международный вопрос: вот англичане ультиматумом грозят, в этом году война будет?