Хотя порой ему и случалось прогуливаться до Венсеннского леса, в аллеях которого старики собирали навоз для удобрения своих садов, мсье Мери-Шандо почти не выходил из дома и делал это с четко определенной целью — сыграть в русскую рулетку в компании нескольких друзей. С одной стороны, он наслаждался сибаритской жизнью, а с другой, наиболее частым из его приватных развлечений было delectatio mestitiae[2]. Можно было бы долго размышлять над необычным образчиком эпикурейца, обратившего взор к смерти — последнему удовольствию, которое все же невозможно вкусить в момент его наступления. Эта двойственность проистекала из непрерывной борьбы между чувственным жизнелюбием Анимы и настойчивыми импульсами роскошно интеллектуализированного Анимуса. Кроме того Феликс Мери-Шандо вел дневник — не ежедневную, но регулярную хронику, которую писал, когда считал уместным, нередко после русской рулетки. Этот дневник сохранился лишь в отрывочном виде.
22 апреля 18**
Вчера вечером настал черед барона Р. Рухнув, он повалил круглый столик и безумно засмеялся, как якобы смеются обезглавленные, после того как опустится нож гильотины. Его правый глаз повис на щеке — этот несчастный кретин плохо прицелился и потому дрыгался еще не меньше четверти часа. Разумеется, пришлось его прикончить. В три часа ночи мы пронесли его по пустынным улицам и бросили у моста: из кармана торчало обязательное прощальное письмо, а на земле валялся будто бы невзначай выпавший револьвер. Каждый из нас вынужден всякий раз писать письмо заново, ведь меняется дата. Наш метод отличается от классического, что сводится к капризам барабана и оставляет определенный шанс выжить. Когда-то мы использовали «магнум 357» фирмы «Смит и Вессон» — двадцатипятисантиметровую пушку, которая вмещает в себе шесть пуль и буквально выдувает мозги из черепной коробки, звездообразно усеивая ими все вокруг. Остается много грязи, и это подходит лишь для развлечений на свежем воздухе, так что мы в корне изменили правила игры. Выбрав изящные небольшие дамские револьверы 22‑го калибра, на которые даже не требуется разрешения, мы упражняемся в той безжалостной форме, которую наш друг О., давно уже покойный, ввел в обиход вечером 31 декабря — это целиком его заслуга, даже если учитывать, что он был тогда пьян. Алкоголь позволяет сбросить мантию тяготения и с отрывистым шелестом механической бабочки воспарить духом, пока Дионис удаляет от нас Декарта во фраке из черного сукна. Это пора ясновидения в состоянии ослепления. В общем, О. ввел новую игру благодаря ясновидению ослепления. Помнится, в тот вечер лампы и свечи нам подмигивали, а в воздухе ощущался огненный привкус, сопровождающий обряды инициации, и что-то наподобие дегтярного запаха крови во время жертвоприношений. Новое решение осчастливило нас острой радостью, язвительным скрежетом, новой чистотой. На мосту Сюлли на нас вдруг снизошло утешение, когда, искренне радуясь открытию, мы расстались во ртутном свете первого утра года. Чернильная Сена гнала свои сопли, клейкий туман обтрепывал края о стены. Кажется, было холодно.
Метод О. прост. Мы кладем свое оружие на один из вращающихся подносов, на которых подают пирожные, раскручиваем его, и судьба указывает того из нас, кто получает единственный заряженный револьвер. Это очень увлекательно, и, хотя мы много пьем, но делаем это, скорее, дабы скрасить свидание, а не для того, чтобы набраться мужества, в чем мы ничуть не нуждаемся. Играем мы, впрочем, не на каждой из наших встреч.
Мне интересно, кому первому пришла в голову идея русской рулетки? Какому монголу, наевшемуся до отвала той тухлой жижи, на которую, если верить Сен-Жон Персу, столь падок этот народ? Какому боярину, шатавшемуся посреди осколков разбитых бокалов на полу? Какому царскому офицеру, ошалевшему под конец пиршества от визга цыганских скрипок? Безусловно, это был не поп, не ученый, не еврей и не дама — ну разве что пожилая, ведь с возрастом порой приходят цинизм и страсть испытывать судьбу.