Мы дошли до третьего внутреннего дворика и поднялись в комнаты Найтингейла. Найтингейл - единственный из нас - был абсолютным трезвенником и не держал дома ничего спиртного; предложив мне сигарету, он принялся без всякого интереса расспрашивать меня, как я провел отпуск; однако его вежливой сдержанности хватило ненадолго: через несколько минут он, без всякого перехода, резко спросил:
- Так что, по-вашему, Браун с Кристлом думают о выборах?
- Вы же слышали, - ответил я, - по-моему, Браун довольно откровенно изложил нам их точку зрения.
- Слышать-то я слышал, - буркнул Найтингейл. - А меня вот интересует, не собирается ли кто-нибудь из них пробраться в ректоры.
- Откуда вы это взяли? - изумился я.
- Нам ведь незачем им в этом помогать, правда? - спросил он. - Я по крайней мере помогать им не хочу.
- Какая чепуха! - воскликнул я, начиная раздражаться. - Они же ясно дали понять, что собираются поддержать Джего.
- Я поверю им, когда они и в самом деле его поддержат. Их не очень-то интересуют чужие судьбы. Мне до сих пор еще помнится, как они протащили Брауна в наставники. Он, правда, работает здесь дольше, чем я, но все равно на эту должность по праву должны были выдвинуть меня - разница в два или три года стажа не имеет никакого значения. А у вас какие планы? неожиданно сменив тему, спросил он.
Я замешкался с ответом, и он сразу же задал мне еще один вопрос:
- Вы-то хоть не собираетесь в последний момент выдвинуть кандидатуру Кристла?
Его мучили подозрения: он был уверен, что вокруг него плетутся интриги, чтобы его непременно обездолить, а кого-то другого возвысить. Скажи я ему, что думаю поддержать Джего, и он наверняка счел бы мое решение корыстным, а потому выступил бы против. Хотя пока что только эта кандидатура и не вызывала в нем завистливой подозрительности.
Я окинул взглядом его гостиную. Она была совершенно безликой: здесь жил человек, целиком погруженный в себя, человек, не способный отвлечься от собственных переживаний, - гостиной Найтингейла был равно чужд и солидный уют, которым окружил себя Браун, и живописный беспорядок, царивший у Роя Калверта. Найтингейл всецело сосредоточился на себе. Его снедали зависть и подозрительность. Зависть и подозрительность были частью его натуры, ему, вероятно, не удалось бы от них избавиться даже и при удачно сложившейся жизни. Но он к тому же был неудачником: много лет назад развеялась в прах самая заветная его надежда, и теперь жгучая зависть грызла его постоянно.
В сорок три года он все еще оставался холостяком, и я не мог понять почему: решительно ничего убогого в его облике не было. Но страдал-то он вовсе не от одиночества. Когда-то его считали многообещающим молодым ученым. Он мечтал о творческих свершениях, однако не сумел воплотить свои мечты в жизнь. Вот что не давало ему покоя. В его ранних работах чувствовался недюжинный талант. Он был одним из первых химиков-теоретиков и к двадцати трем годам уже написал две прекрасные статьи о структуре молекул, в которых предвосхитил закон Гейтлера - Лондона и теорию молекулярных орбиталей; мне рассказывали, что он опередил свое время чуть ли не на десять лет. Его избрали в Совет колледжа; будущее представлялось ему лучезарным. Но искра его таланта неожиданно угасла. Прошли годы. Порой в его голове еще рождались оригинальные идеи, но он уже не мог реализовать их: творческих сил не было.
Такая горькая судьба ожесточила бы, вероятно, даже самого благородного и великодушного человека. Найтингейла терзала едкая зависть. Чтобы удовлетворить свое самолюбие, он тянулся - иногда без всяких разумных оснований - к административным должностям. Почти патологическим казалось его стремление получить место наставника раньше Брауна - тот был, во-первых, старше, а во-вторых, как нельзя лучше подходил для этой работы; и однако, вот уже больше десяти лет Найтингейла сжигала зависть. Всякий раз, когда его не избирали на какую-нибудь должность, он видел в этом тайный заговор.
Его уже не считали серьезным исследователем. Путь в Королевское общество ему был закрыт. И тем не менее каждый год, в марте, он мучительно волновался, дожидаясь результатов голосования, причем его горестная подозрительность только обострялась, если он вспоминал, кем он мог бы стать.
6. ОТТЕПЕЛЬ
В тот вечер началась оттепель, и поутру на стенах моей спальни виднелись неровные, словно след улитки, сырые потеки. Лежа в постели, я слышал, как по внешнему подоконнику барабанят капли.
- Мокрядь на дворе, сэр, - проговорил вошедший Бидвелл. - Господин Калверт шлет вам привет, и он сказал, что он, дескать, послал бы вам свои калоши, если б вы согласились их надеть.
С тех пор как Рой возвратился из Берлина, мы почти не виделись с глазу на глаз; в это утро он забежал ко мне на несколько минут сразу после завтрака, отправляясь в город с визитами. "Пусть все знают, что я еще жив, - улыбаясь, сказал он. - А то как бы Джего не обратился к ним с письмом". Над этой дружеской формальностью - привычкой Джего "обращаться с письмом" к университетским коллегам, когда в колледже кто-нибудь умирал, - Рой неутомимо потешался. Он ушел в утреннюю слякоть наносить визиты. У него было множество самых разных знакомых в Кембридже, и посещал он в первую очередь - отчасти по доброте, отчасти из озорства - обездоленных и несчастных, престарелых или обойденных по службе, даже если все считали их вздорными тупицами, а вот влиятельным и авторитетным ученым, которые, как я иногда с раздражением думал, могли бы при случае помочь ему, приходилось подолгу дожидаться, пока он соблаговолит зайти к ним.
Перед уходом он позвонил в Резиденцию, где все его любили, и договорился, что нас будут ждать там к чаю. Сам он собирался зайти туда пораньше, чтобы поговорить с Ройсом. Поэтому около пяти я отправился к ректору один, и слуга провел меня в пустую гостиную. День был пасмурный, во дворике за окном белел снег, изрытый у стен домов оспинами капели; багровое, пламя камина отражалось в сером оконном стекле. Через несколько минут в гостиную спустился Рой.
Ему было очень тяжело: все оказалось гораздо хуже, чем он предполагал. Ректор с воодушевлением говорил про "книжицу о ересях", которую они вскоре напишут. Рой уже давно уклонялся от этой работы, но теперь, как он сказал, ему придется ее сделать - в память о Верноне Ройсе.
Вскоре пришла леди Мюриэл; она поздоровалась снами так, будто ничего страшного не случилось - по-всегдашнему приветливо и немного свысока, - но Рой, поцеловав ей руку, необычайно искренне сказал:
- Вы ведь знаете - я был у него. Ужасно трудно кривить душой, правда? Какое несчастье, что вам пришлось на это решиться, леди Мью! Но я уверен никто на вашем месте сразу не сообразил бы, как тут надо поступить.
Эти слова застигли леди Мюриэл врасплох - и принесли ей огромной облегчение: ее глаза наполнились слезами. Никому из нас не пришло бы в голову разговаривать с ней тоном утешителя. Хотелось бы мне быть таким же прямодушным человеком, как Рой!