Первым в комнату вошел Зигар, он дежурил во дворе с автоматом в самый последнюю, предутреннюю вахту, с двух до пяти часов утра — и услышал негромкий переливистый голос азанчи, поспешил на молитву. Все они спали в одном помещении, прямо на полу, потому что вилла сдавалась без мебели, а муджахеддину, идущему по пути святого джихада не пристало заботиться о личном удобстве. На стене комнаты вчера нарисовали киблу, метку, указывающую направление на Мекку. Подождав, пока остальные проснутся, Патман, Зигар, и все остальные расстелили на полу саджады, молитвенные коврики, потом Патман снова пустил магнитофон — и комнату заполнили переливы дуау-ль-истифтах, начальной, приветственной мольбы, за которой полагается читать сами ракаты.
Бисми Лляхи Ррахмани Ррахим Аль хамду ли-Лляхи раббиль `алямин Ар рахмани ррахим Малики явмиддин…
Льется из колонок магнитофона неземная, величественная музыка, совершают саджда[1] муджахеддины, и, кажется, что во всем мире нет ничего, кроме этого, ничего кроме совершенства таухида[2], когда каждый встречный твой брат и все вместе вы — рабы Аллаха. Как же просто будет жить в эти времена.
И как же тяжело жить сейчас…
Совершив намаз, муджахеддины начали заниматься делом — каждый своим. Они прибыли только вчера в город, и у каждого из них было очень много дел.
Патман отвел в сторону Усергана, маленького, крепкого как камень, узкоглазого, одного из немногих хазарейцев, принявших ислам и присоединившихся к движению. Его никто не хотел брать к себе в отряд, потому что он не пуштун, не таджик, не узбек — а всего лишь хазареец, и только в отрядах Осамы Бен Ладена ему нашлось место, потому что еще Пророк (с.а.с.) сказал — не наш человек тот, кто воюет, ради асабийи и для асабийи. Перед Аллахом все равны, и суд для тебя — только по свершенному тобой.
— Аллах Акбар, брат!
— Аллах Акбар, амер!
— Сегодня твоей рукой свершится кара неверным, безбожникам, да покарает их Аллах!
— Да покарает их Аллах, брат!
— Я завидую тебе, амер, ибо ты сегодня сделаешь больше, чем сделали мы все. Аллах с тобой.
— Аллах с нами, со всеми моими братьями, амер. Я ничто без вас. О, брат, пусть Аллах пошлет мне сегодня шахаду, я так хочу увидеть его…
Патман нахмурился
— Не говори так. Разве свободна земля Афганистана, разве мир познал совершенство таухида? Мы муджахеддины и не должны бояться шахадата, но и не должны приближать его. Наша жизнь — это смерть врагам, безбожникам и многобожникам, попирающим и уничтожающим ислам во всем мире. Поистине, Аллах одарит тебя шахадой, когда пожелает, и ты предстанешь перед ним, и тебе будет чего сказать ему.
Усерган шмыгнул носом
— Ты прав, брат.
— Ты помнишь, что ты должен делать?
— Да, брат. Я все помню.
— Давай, я помогу тебе. И да поможет нам всем Аллах.
Примерно через полчаса из высоких ворот виллы вышел Усерган, маленький, крепкий, одетый, пожалуй, слишком легко для такого холода, а за ним катилась огромная хазарейская телега, набитая товаром. Товара было на удивление немного… обычно хазарейцы везут на своих телегах, поставленных на большие, узкие колеса столько, что товар едва не сваливается с боков. Но кто знает, что везет этот хазареец, и кто будет его проверять, и кому интересно, что он везет. Ведь хазареец с телегой — нет привычнее для Кабула картины.
Когда за Усерганом закрылась дверь, Патман снова посмотрел на часы — в старые времена часы были только у богатых людей, и часто смотря на часы, афганцы как бы говорили всем окружающим, что они принадлежат к высшему слою общества.
— Зарак! — не оглядываясь, позвал он
К нему подбежал один из муджахеддинов, он был родом из того же уезда, что и сам Патман — понимающий человек сказу скажет, что это значит для Афганистана, Зарак и Патман относились друг к другу почти как братья.
— Возьми машину. Проследи!
— Слушаюсь, амер…
Через несколько минут из тех же ворот выехала бело-желтая Волга — такси.
Усерган, хоть и не возил никогда в жизни товары в Кабуле — к телеге и к грузу приноровился быстро, благо телега эта, ее конструкция, отработана не годами — десятилетиями, и она так проста, что справиться с ней может даже бача. Да и груз на ней был не слишком то тяжелым.
Дорога его была довольно близкой, на улице почти не было машин — слишком рано, и шел он ходко. На нем были не самодельные сандалии, привычные для хазарейцев, а самые настоящие ботинки, пусть старенькие и латанные, но все же ботинки. От холода он кутался во что-то типа мексиканского пончо — шерстяное одеяло с дырой для головы, перепоясанное на поясе простой веревкой. Он торопливо шел по дороге, напевая песню на своем языке…
2
единство, это слово употребляется в значении "единобожие", то есть на земле возник всемирный Халифат, и не осталось неверных.