Али Мурад недобро улыбнулся
— Я не учился грамоте, и это не помешало мне стать воином Аллаха.
— Ты встал на путь джихада, амер, и ты воюешь с шурави, пришедшими на нашу землю. Мы помогали тебе и таким как ты чем могли...
Али Мурад властным жестом прервал объяснения старика
— Тем самым, вы искали себе спасения от гнева его. Чему учила детей эта учительница? Она учила их, когда день Саурской революции, будь она проклята!
— Она учила их грамоте!
— Она учила их, как быть рабами и лизать ноги шурави!
Двое боевиков, стоящих у дувала и раскуривающих добрый, жирный косяк, не обращали внимания на старика, идущего пор улице — косяк все-таки был вожделенным, с утра ни разу не укурили. Только когда старик был уже в нескольких шагах от них — один из боевиков толкнул другого в бок.
— Ас салам алейкум, падар — сказал боевик
— Ва алейкум, ас-салам — сказал старик — зачем ты куришь, бача, если ты идешь по пути джихада? Это харам.
Боевик внезапно понял, что у старика, который смотрел на них — какой то странный вид. Не сразу — но он понял, что в нем не так. И старик кивнул — словно подтверждая это.
— Шайтан...
Наброшенная из-за дувала петля из тонкого тросика захлестнулась на шее, и террориста с силой рвануло вверх, свет в глазах померк. Второй моджахед не успел ничего сделать — он даже глазом моргнуть не успел, как старик оказался рядом.
Воистину Акбар...
— Я понял... Вы меня обманули! Вы обманули всю общину! Вы говорите, что идете по пути джихада, но ваши дела — достойны самого шайтана! Ваши руки красны от крови правоверных, которую вы пролили себе на погибель.
— Не иначе, партийный чиновник из пятерки научил тебя так говорить. А может быть, ты уже входишь в пятерку?
— Два моих сына и внук погибли на войне с шурави! Как ты смеешь!?
— В таком случае — ты предал дело, за которое они сражались и погибли. Зияутдтин!
— Да, эфенди.
— Собирай всех. Устроим шариатский суд. А этому щенку мы отрубим руку, чтобы не смел больше брать книги у шурави!
— Слушаюсь, эфенди.
Зияутдин шагнул за порог — и руки стоящего слева человека перехватили его. Вспышка в глазах, и...
Больше ничего.
Звякнуло стекло. Али Мурад тупо смотрел на катящийся по полу белый цилиндр. Потом вскочил — но было уже поздно, вспышка в сотню, тысячу раз ярче солнечного света ослепила его...
— Оружие собрать. Выставить посты.
— Есть.
Человек, которого нельзя было отличить от местного, от крестьянина, от старого муллы — прошелся мимо связанных боевиков. Боевиков связали старым способом, «Баба Яга», если пытаться развязаться — то душишь сам себя. Несколько еще были живы, живыми взяли и самого амера.
Человек снял аккуратно сделанный парик, сразу став моложе. Борода у него оказалась своя — в этом отряде все были бородаты.
— Связь?
— Пока метл свободных нет — ответил радист, уже закинувший антенну на ближайший ствол низенькой чинары — и как минимум час не будет.
— А... уллу ка пата... — недовольно выразился на пашту человек в отношении штабных, которые должны были держать наготове два вертолета, две метлы, но отдали их кому-то. Ничего особо страшного пока не произошло, сработали тихо — но все равно чувствовать, что ты не один, что за тобой вот-вот прилетят... как маслом по сердцу.
— С этим гавриком чо делать? — подошедший бородатый моджахед был среднего роста, накачанный, прохожий на бычка, по-русски он говорил с заметным украинским акцентом — мне тут надысь посылка с баткивщины прийде.
— Сало что ли?
— Оно, родимое. Бачишь — тыха украинска ничь, но сало треба заховати...
Командир группы хлопнул своего давнего напарника по плечу.
— Жесткий ты человек, Шило.
— Какой уродился. Один не зъим, испортится — дюже жалко.
Командир группы посмотрел на часы.
— Время есть. Через двадцать минут — выходим. А пока... давайте-ка мне вон того голубчика. Дюже я хочу с ним... побачить.
Али Мурад неловко стоял в разгромленном классе, потирая кисти рук и исподлобья смотря на русского. Или афганца, учившегося долго у шурави. Он так до сих пор и не смог понять, что за отряд их взял, советский или афганский? Говорили, что ХАД набрал отряд из бывших моджахедов, повязанных кровью.
Знал он только одно — не просто так этот странный человек, в одежде их народа и даже без автомата, который он отдал одному из своих людей — остался наедине с ним и даде приказал развязать ему руки. Али Мурад не знал, чувствовал, чувствовал своим волчьим, безошибочным чутьем, что перед ним зверь, с которым ему не справится. Даже если сейчас он прыгнет, чтобы вцепиться ему зубами в горло.
— Как твое имя? — спросил шурави — шом нома чист?
— Это не мой язык, проклятый неверный! — гордо ответил Али Мурад шурави (теперь он, почему-то был уверен, что перед ним шурави, но очень хорошо подготовленный шурави) — я не говорю на этом языке!
— И ты этим гордишься? — неверный легко перешел на язык самого Али Мурада, хотя по некоторым нюансам было понятно, что пушту для неверного не родной — скажи, разве стоит гордиться своим невежеством?
— На этом языке говорят коммунисты, продавшие веру отцов!
— Продавшие веру отцов... — неверный покачал головой — а ты что здесь делаешь, правоверный? Что делали твои люди? Защищали веру отцов?
Али Мурада в лагере предупреждали, среди шурави есть очень опасные люди. Раньше их не было — а теперь такие есть. Если они не хотят выглядеть как шурави — их не отличишь от афганца. Если они придут в мечеть — они встанут на намаз, и их не отличить от любого другого правоверного, но потом следом за шурави — оборотнями придет беда. Они могут даже прийти в джамаат — и ты не будешь знать о том, что рядом с тобой оборотни, пока в одну прекрасную ночь не получишь заточку в сердце. Они знают Коран и говорят об Аллахе очень убедительно — но нельзя верить ни одному их слову. Потому что они шурави, неверные, враги пуштунского народа и всех правоверных на земле.
Сейчас перед ним стоял как раз такой оборотень.
— Спроси об этом у моих людей — не принял игру Али Мурад
— Я спрашиваю об этом у тебя. Шейх, амер — всегда должен отвечать за то, что делают его люди, те, кого он ведет за собой. Если конечно он — мужчина.
Оказалось, что неверный знал и Пуштун-валлай, кодекс чести пуштунского народа. Теперь, отказываясь от разговора с неверным, Али Мурад признавал, что он не мужчина и навсегда терял свой намус[8].
— Мы пришли сюда как гости. Это вы напали на нас.
— Гости? — саркастически переспросил неверный — разве в вашей традиции, когда гости, придя в дом, насилуют и грабят? Что ты хотел сделать с муаллим-ханум[9]? Разве дело мужчине воевать с женщиной?
Али Мурад исподлобья посмотрел на странного шурави
— Чего ты хочешь, шурави? — спросил он
— Я? Я воюю с вами уже не первый год. Воюя с вами, я постарел, стал старым волосами[10]. Я хочу знать — почему вы не даете мне вернуться домой? Почему вы убиваете свой народ, который хочет мира? Почему?
Скворцов и в самом деле хотел это знать. Сейчас, после всего произошедшего, когда моджахеды получили тяжелый, почти смертельный удар, но все же не согнулись, не приняли руку мира — он просто хотел знать почему. Человек, который выжил на войне — непременно становится философом. И верующим человеком, пусть не на словах — но в душе.
— Потому что вы изнасиловали наш народ! — взорвался Али Мурад — вы сорвали с наших женщин паранджу и дали им права, равные правам мужчин! Потому что вы хотите, чтобы мы жили по вашим законам, а не по своим. Потому что вы берете детей, и учите их, и они становятся такими же, как вы, в их душах не страха перед Аллахом.
8
Намус — честь. Интересно, но точно так же честь называется на Кавказе, в частности в чеченском языке. Видимо, обмен произошел во время хаджа, чеченцы, побывавшие в Мекке, принесли это понятие к себе домой