Но она и многие ее подруги, едва успев получить аттестаты, стали медсестрами, писарями, зенитчицами, регулировщицами, работницами военных заводов. А их парни почти все ушли на фронт. Все, о чем прежде мечтали, теперь могло стать явью только после войны и для этого нужно было еще очень много воевать и работать. Она уехала на оборонные работы, потом в армию. А туфли, надетые всего один раз, так и остались стоять в шкафу. Надо написать маме — пусть продаст. Ведь теперь маме трудновато живется…
Как и все, Гурьев в это утро радовался победе. Но радость для него была омрачена мыслью, что Бобылева больше нет и теперь надо писать его жене о том, что произошло вчера…
Письмо никак не давалось. Нужно было найти слова душевные, осторожные, которые бы по возможности меньше ранили. Но какими словами ни сообщи такую весть, они не могут не ранить. В конце концов он отложил карандаш и решил: «Соберусь с мыслями — напишу!»
Какие-то тени мелькнули за разбитым, наполовину заткнутым соломой окном, и Гурьев невольно повернул лицо к нему. Два больших косматых ворона, отяжелевшие от обильной пищи, лениво взмахивая крыльями, подлетели к расщепленной снарядами ветле, стоящей под окном, и сели на нее. «Наверное, из оврага прилетели, — подумал Гурьев, — там нажрались досыта».
Вдруг на ближний плетень высыпалась, как из чьей-то большой пригоршни, стайка воробьев. Во́роны недовольно повертели головами, тревожно каркнули и улетели. Все воробьи немедленно перепорхнули с плетня на ветлу и подняли дружную веселую возню, о чем-то возбужденно чирикая на своем воробьином языке. Они прыгали по ветвям, осыпая с них пухлый снег. А самый шустрый из воробьев перепорхнул на раму окна и несколько раз стукнул клювиком по стеклу, словно желая обратить на себя внимание: «Вот какой я храбрый».
«Этим и война — не война», — невольно улыбнулся Гурьев, прислушиваясь к воробьиной возне.
— Здравствуй, комбат! — вдруг услышал он за спиной знакомый голос и обернулся.
У порога стоял Яковенко.
— Вот, пришел… — смущенно улыбнулся он и протянул Гурьеву руку.
— Из медсанбата вернулся?
— Из танкового десанта. Комдив посылал. Особое задание…
— Слышали, слышали об этом десанте, — обрадовался Гурьев. — Ты чем там командовал?
Яковенко махнул рукой:
— И не спрашивай!.. Группой не более роты. Да не в этом суть. Самое главное — без дела я в этом бою не остался. Жаль вот, что не в своем полку пришлось воевать…
— Ну, в своем полку ты еще повоюешь. Будешь батальон обратно принимать?
— Как еще Бересов скажет, — вздохнул Яковенко. — Он на меня крепко сердит…
— Ты у него уже был сегодня?
— Нет еще…
— Пойдешь к нему? Или в госпиталь поедешь? Ведь руку как-никак долечить надо.
— С Бересовым поговорю, тогда и видно будет… Сейчас мне к нему идти не так страшно…
— Ну так иди к нему смело.
— Народ у него все время в хате. А хочется наедине поговорить… Нет, лучше я до вечера обожду.
Словно спохватившись, что сказал лишнего, Яковенко перевел на другое.
— Ну, как тут без меня батальон воевал?
— Ничего, хорошо, — ответил Гурьев и сам почувствовал, что сказал это не без гордости. — Я к награждению многих представил.
— А тебя не представили?
— Не знаю, не спрашивал.
— Алешин справляется с ротой?
— Вполне. Его рота в наступлении первой шла.
— Рота хорошая, скорняковская… Да, жаль Скорнякова… — вздохнул Яковенко. По лицу его Гурьев видел, что Яковенко до сих пор не простил себе вины.
Минутку помолчали.
Яковенко первый нарушил молчание. Он быстро повел глазами вокруг, словно ища следов присутствия кого-то, и спросил:
— А Николай Саввич где? К бойцам наладился?
— Убит.
Лицо Яковенко потемнело. Он круто отвернулся к окну. Гурьев глянул на него. Яковенко стоял неподвижно и невидящим взором смотрел на улицу. А там, под самым окном, по изуродованной снарядом ветле беззаботно прыгали шустрые воробьи и заливисто щебетали, радуясь тихому мирному утру…