Что он уходит из батальона надолго или насовсем — в это он все как-то не мог поверить, хотя обстоятельства как будто уже складывались к этому. «А Зина? — вдруг подумал он. — Ведь она останется!»
Он встал и нервно зашагал по хате.
Как ни крути, а придется уезжать!..
Яковенко лег на кровать, набросив на себя полушубок, и отвернулся к стене. Углубленный в свои невеселые думы, он не заметил, как бесшумно вошла Зина.
— Борис…
Он почувствовал на своем плече легкое прикосновение ее пальцев и обернулся.
— Ты вправду решил уезжать?
— Да.
— Но твоя рана не так уж опасна. Ты мог бы лечиться и здесь.
— Нечего мне здесь делать. Ты же знаешь…
— А ты попроси Бересова…
— Что, прощения просить? — губы Яковенко искривились в горькой усмешке.
— Хотя бы и так.
— Знаешь, Зина, — Яковенко повернулся, сбросил полушубок, привстал и сел на кровати. — Не мешайся ты в мои дела. И без тебя советчиков много.
— Как это так — не мешайся? — обиделась Зина. — Я — кто тебе? Чужая? Сам виноват во всем, а еще… Сегодня же иди к Бересову.
— Не командуй мной! У тебя еще на это законных прав лет.
— Ах вот как?! — вспыхнула Зина. — Тогда тебе не о чем со мной говорить! — Она распахнула дверь и выбежала.
— Зина! — спохватившись, крикнул Яковенко. Но ее уже не было.
Долго, словно оцепенев, стоял он посреди комнаты, стараясь прийти в себя. Потом быстро подошел к столу и тяжело опустился на скамью. Его смугловатое лицо стало еще темнее. Он резким рывком встал и схватил белевший на столе початый бинт, забытый Зиной. С яростью скомкав в кулаке белоснежную марлю, он бросил ее под стол. Переворачиваясь на лету, словно убитый голубь с распластанным крылом, бинт упал на пол.
Быстро опускались густые зимние сумерки. Яковенко лежал на кровати, прислушиваясь к тому, как на дворе, должно быть, под самой стеной хаты, скрипели копытами по снегу и хрустели овсом обозные лошади. Этот, такой простой и знакомый звук напоминал о батальоне. Горько было Яковенко сознавать, что он остался в стороне, не у дел. Ему даже казалось порой, что все теперь сторонятся его, что Бересов уже забыл о нем. Но это было не так. Яковенко и не догадывался, что по специальному указанию Бересова его уже дважды навестил полковой врач, что отнюдь не случайно к нему зашел парторг полка и завел с ним длинный разговор по душам. Не знал Яковенко и того, что Бересов не раз звонил Гурьеву, спрашивал, как себя чувствует Яковенко. Подполковник при этом предлагал Гурьеву почаще наведываться к Яковенко и советоваться с ним по батальонным делам, что Гурьев и делал. Но все же Яковенко чувствовал себя удрученно…
В сенях скрипнули чьи-то шаги, и в дверь постучали.
— Войдите! — крикнул Яковенко и с досадой подумал: «Кого это несет нелегкая?»
Вошел Цибуля, веселый и франтоватый, как всегда.
— Здравия желаю, товарищ капитан! — звонко и четко, сам любуясь звуками своего голоса, отрубил он. — Направление в медсанбат для вас готово — вот!..
Цибуля выложил на стол заполненный бланк. Этот бланк несколько минут назад Цибуле сунула Зина. Она прибежала в медпункт с горящими щеками, со слезами на глазах. Цибуля сначала удивился, почему Зина не хочет сама отнести направление капитану, но тут же по ее виду догадался о причинах.
— Ну и ладно, — невесело сказал Яковенко, беря бланк, — прощай, первый батальон!..
Военфельдшер сочувственно посмотрел на капитана:
— Скоро поправитесь и вернетесь.
— Жди! — криво усмехнулся Яковенко. — Теперь я буду командиром хозяйственного взвода.
— Да что вы! Кто же батальоном командовать будет?
— Обойдутся! Незаменимых нет.
— Напрасно волнуетесь, товарищ капитан! Вот поправитесь и снова вместе воевать будем.
— Только мне с тобой и воевать, в обозе!
Цибуля обиженно взглянул на капитана, но сказал бодро:
— Зачем в обозе? Скоро наступать начнем. Я слышал — сам старший лейтенант Гурьев говорил недавно: хорошо бы к наступлению комбат выздоровел.
— Говорил? — переспросил капитан и подумал про себя: «На словах все… а сам, поди, рад…»
Яковенко чувствовал, что думает о Гурьеве нехорошо и неправильно. Но потребность излить свою горечь по чьему-нибудь адресу была слишком велика. Сочувствие Цибули только раздражало его. Как и многим людям его склада, Борису Яковенко была неприятна чужая жалость. Но вместе с тем ему сейчас хотелось поведать кому-нибудь свои обиды. Как это часто и со многими бывает на фронте, ему хотелось с кем-нибудь поговорить по душам, пусть даже с человеком не близким, но с таким, который мог бы понять его.