— Немки, взрослая эта сволота — за дела своих мужей слюнки пускай глотают, а дети не виноваты. Корми, ефрейтор, детей! — приказала Алексеева пожилому усатому повару, а по-немецки произнесла два слова: — Киндер — эссен!
Карапуз бойко подошел к самому колесу походной кухни, закинув вверх крупную головку с белокурыми вьющимися волосами и протянул повару розовую ладошку. За карапузом чинно выстроились девочки. Подросток с непропорционально большим кадыком на тощей шее оставался при матери, которая мертвой хваткой уцепилась в руку своего дитя.
«Такой же юнец из гитлерюгенда недавно гробанул фаустом наш танк, — отметила про себя Алексеева, — а этому… тоже ведь хочется есть — растет подросток, и в этом возрасте аппетит у него должен быть волчий.
А натура? Тоже волчья? Да он же мальчишка — ишь как ноздрями задвигал, кухонные запахи глотает».
Подростку она тоже приказала:
— Эссен! — И тот послушно присоединился к очереди.
— Куда ж я вам, по ладоням, что ли, кашу буду сыпать? — завозмущался усатый повар и вздохнул: — Много тут освободилось котелков, так что их разбирайте, будем харчицца. И хлеба сейчас…
Накладывая кашу в котелки, повар давал каждому ребенку ломоть хлеба. Давал за тех, кому никогда уже не доведется отведать ни этого, солдатского, ни потом, домашнего, мирного хлеба.
Глядя на жадно едящих детей, Алексеева осуждающе подумала: «Экие все они эгоисты! Матери же стоят рядом, голодную слюну глотают, а они на них и не смотрят вовсе, вон с каким аппетитом нашу солдатскую кашу наворачивают…»
Будто поняв на расстоянии эту ее мысль, подросток перестал жевать и протянул котелок своей матери, которая все еще продолжала сжимать в кулачке его воображаемую руку.
— Молодец! — похвалила Алексеева подростка. — Хоть к матери жалостливый. А ну — эссен!
Подросток нехотя опустил котелок, но есть из него не стал.
Неожиданно для себя Алексеева выразилась обыкновенным солдатским матом и, рубанув ладонью прогорклый берлинский воздух, с внезапным облегчением скомандовала:
— Аллее фрау — эссен! {39}
И зашагала к недалекому грохоту боя.
Чего бы, кажется, яснее: мы штурмуем Берлин, неотвратимо пробиваясь по его горящим улицам и площадям к Победе: горькой от бесчисленных потерь, и такой все эти четыре года желанной! А они с яростью обреченных огрызаются злобой, огнем и шаг за шагом отступают к своему неизбежному краху. И все еще огрызаются…
Невесть где наскребли гитлеровцы последние подкрепления и контратаковали наши штурмовые отряды. Изрядно потрепанные и обезлюдевшие, они все-таки не попятились — этого не позволила им гордость победителей.
Сойдясь на двести метров, мы и они схлестнулись огнем.
В Москве наступил праздничный первомайский вечер — по берлинскому времени еще заканчивался очередной боевой день.
И тут на улицу, прямо под перекрестный огонь выкатился из подворотни малыш. Тоже, как недавний капризный карапуз, был он лет четырех и тоже плакал, но не требовательно, а взахлеб, с отчаянием, испугом и очень жалостно.
Вот кроха же совсем, а сколько в его плаче горестного испуга и безысходного отчаяния! Малыша услышали и они, и мы. Огневой бой разом утих.
— Масенький ты мой! — крикнула Алексеева так, что дрогнули дымящиеся берлинские развалины. И, выметнувшись из укрытия, подбежала к малышу.
С той стороны опять раздались выстрелы, она прикрыла маленького собой, подхватила на руки, бросилась в спасительную темноту подъезда.
Малыш обхватил шею Елизавета Ивановны, прижался к ней дрожащим тельцем, прошептал:
— Мутти… Хильфе мих, мутти… {40}
Теперь этот малыш стал подполковником немецкой народной армии. Его дедушка, соратник Эрнста Тельмана, был казнен в тюрьме «Плетцензее». Дядя Петер пал смертью храбрых в партизанском отряде имени Кутузова. Отец, вернувшись из советского плена, строил первое в мире немецкое государство рабочих и крестьян. А подполковник Петер Зеттель охраняет мирный труд и безопасность своего социалистического государства.
Вместе со своими детьми и с отрядом юных тельмановцев из подшефной школы, на перроне вокзала Берлин-Восточный он встречал гвардии лейтенанта Алексееву. Свою спасительницу. Солдатскую Мать.
Елизавета Ивановна вышла из вагона, и навстречу ей взволнованным хором зазвучали детские голоса:
— Херцлихе грюцен зи, унзере либе руссише мутти!.. {41}
В Варшаве с шумом высадились красные следопыты, и незаметно исчезла «героическая бабушка». Тепло попрощавшись, в Берлине ушла Елизавета Ивановна. Она погостит у названного немецкого сына, встретится с юными тельмановцами и с братьями по оружию, воинами Советских Вооруженных Сил и ГДР, поклонится в Трептов-парке освободителям Берлина, своим павшим однополчанам.