Часто, возвращаясь с каникул, я прислушивался к разговорам коллег, в которых восхвалялся свет далеких стран. Но чем на самом деле был тот свет, ради которого в былые времена художники оставляли родные города, устраивали фаланстеры, предавались культу солнца и оставались в истории под названием «школа в N»? Чем был свет Голландии, столь ясный для меня в картинах, но отсутствующий в моем непосредственном окружении? Однажды я решил посвятить целый день метеорологическим штудиям. Утром погода была хорошей, однако солнце светило сквозь мутную пелену, наподобие матовой лампочки, так что не было и следа l’azzurro[3]. Затем появились облака и быстро пропали. Ровно в тринадцать тридцать наступило небольшое похолодание, а через полчаса обрушился ливневый дождь, крупнозернистый, синего цвета. Он яростно бился о землю, создавалось впечатление, будто ему хочется вернуться наверх, чтобы пролиться на землю снова, с еще большим остервенением. Так продолжалось около часа. В семь вечера я уезжал, чтобы углубить свои знания, в Швенинген. В это время дождь прекратился. Тучи заполонили всю западную сторону неба. Пляж, кабинки, казино, обычно ослепительно-белые, теперь приобрели фиолетовый оттенок Около восьми все вдруг переменилось: начался ошеломляющий фестиваль водяного пара, трудно выразимые метаморфозы формы и цвета, в которые и вечернее солнце добавляло фривольных розоватостей и опереточного золота.
Зрелище закончилось. Небо стало чистым. Ветер прекратился. Зажглись и погасли далекие огни — и внезапно, без предупреждения, предвестья и предзнаменования, показалась большая туча пепельного цвета — туча, имевшая форму бога, разорванного на части.
Цена искусства
— Что поделывает искусство?
— Искусство ищет хлеба.
— Этого ему не следует делать, этого оно делать не должно.
Перед нами просторная комната, довольно мрачная, хотя с левой ее стороны — большое закругленное сверху окно. Через толстые куски стекла в свинцовой решетке сочится дневной свет.
Боком к окну стоит деревянный мольберт, за которым сидит художник. На голове у него берет, он одет в старую куртку из толстой ткани, штаны с буфами, на ногах тяжелые неуклюжие башмаки. Правую ногу он поставил на нижнюю перекладину мольберта. Рука художника, вооруженная кистью, устремлена к поверхности холста.
Легко можно представить себе его неторопливые нерегулярные маятниковые движения: наклонится вперед — мазок краской, выпрямится — проверка результата. К верхней раме холста прикреплен листок бумаги — эскиз создаваемого художником произведения.
В глубине мастерской, на возвышении, куда нужно взбираться по лесенке, под темнеющей стеной ученик растирает краски.
Вот так рождается искусство. В сумрачном помещении, посреди пыли, паутины и неописуемого беспорядка множества предметов, лишенных красоты и изящества. Даже художественные принадлежности — разбросанные как попало этюдники, тюбики с краской, кисти, листы бумаги, гипсовый слепок головы, деревянный манекен — низведены до роли кухонной утвари.
В этой сцене нет ни капли таинственности, волшебства, душевного порыва. Нужно обладать большим и своевольным воображением, чтобы усмотреть в ней, как это делает один из искусствоведов, — фаустовское настроение. Никто не стоит за спиной художника. Если слегка изменить реквизит, то в этой комнате вполне мог бы работать столяр или мастер иглы.
Всяческие утонченные вкусы, эстетские представления должны признать свое поражение и отступить перед сугубой материальностью этого произведения. Его художественная материя тяжела, шершава, предметна.
Такова картина Адриана ван Остаде{25} «Художник в своей мастерской», написанная маслом на дубовой доске размером 38 х 35,5 см.
Адриан ван Остаде. Художник в своей мастерской.
В течение полутора десятков лет, прошедших после освобождения от иностранного ига, маленькие Нидерланды, имевшие всего лишь два миллиона жителей, превратились в процветающую и могучую колониальную страну, обладавшую достаточно мощным политическим механизмом для того, чтобы противостоять таким могущественным державам, как Франция, Англия или Испания. В Европе XVII века, разделенной религиозными войнами, это был необыкновенный, вызывающий всеобщее удивление приют свободы, терпимости и благосостояния.