========== Часть 1 ==========
Стволы деревьев уже неразличимы, все слилось в единый серо-зеленый фон. Парк давно кончился и незаметно перешел в лес. Свист ветра в ушах, по лицу хлещут ветки, но плевать, я все равно быстрее. Последнее усилие: легкие рвутся наружу, горят и плавятся там, за грудиной, сердце больно бьется в горле, но… я быстрее. Выбрасываю вперед руку, и пальцы, прорезая воздух, царапают капюшон его куртки. Блядь, срывается, он ускоряется… Не трачу время на слова и угрозы, знаю, что на такой скорости просто сорву дыхание. Все равно поймаю… А когда поймаю…
***
Утром «нашей Поли» не было на первом уроке и на половине второго тоже. Опоздать на контрольную по алгебре безнаказанно может только этот французский выродок. И чем только он подкупил директрису, которая с обычных опоздунов, вроде меня, три шкуры сдирает? А этому все прощается, и, конечно же, виной слащавая мордаха. Вот и сегодня положил какую-то записку на учительский стол, Аллочка Леонидовна пробежалась глазами, спустив очки на кончик носа, посмотрела на это пидорообразное существо и как-то даже понимающе кивнула:
— Садитесь, Бенуа.
Оно село прямо передо мной в своей этой белоснежной рубашечке, через которую просвечиваются острые лопатки. Гоню прочь воспоминания, но они как-то не рассеиваются, потому что перед глазами все еще его спина в этой белой совсем тонкой… Черт… Ладно, не будем о грустном.… Это я уже придираюсь, рубашка, как у всех, как и брюки, и рюкзак, но сука… Как же бесят эти его удлиненные, белобрысые патлы, они как пощечина всей нашей пацанской корпоративной культуре. И занесло же эту ошибку природы в середине выпускного года в нашу школу, да еще и в наш класс. Глаза б мои не видели…
***
— Полиночка, — слышу Серегин голос, оборачиваюсь, как собака на ультразвуковой свисток, при упоминании его имени.
И зачем так реагировать? Я не знаю, но не могу ничего с собой поделать.
Морозов заметил нашу радость. Разумеется, сама она не подойдет, поэтому я созерцаю, как Серега направляется к опрометчиво оказавшейся у школьной курилки некурящей французской блядине. (Но так-то он на половину француз. Мать русская, отец парижанин, и зачем только они вернулись в Россию?) Вот Серега уже подошел к жертве. Даже жаль его как-то, хотя сам виноват — не хер быть таким высокомерным, да и вообще ТАКИМ… Смотреть невозможно, аж зубы сводит. Сам… сам во всем виноват — у нас тут и без него мажоров полно, как никак, не колхозная среднеобразовательная, а нормальная московская гимназия имени, между прочим, А. С. Пушкина.
Вижу, Серый уже толкает «Полину» в грудь. Вроде не сильно, но тот, едва устояв на ногах, впечатывается спиной в дерево. Словесная перепалка и снова пинок, едва отлепившуюся от ствола безлистного клена французскую задницу методичным тычком возвращают на место. За Серегиной спиной вырастают еще Костик и Владик. Не нормально. Я спешу зачем-то к ним. Может, просто поглазеть, может, проконтролировать, а может…
— Знаешь же, что не курю, — слышу едва заметный акцент, который так бесит.
— А пора уже. Или сигареты с собой носи, — ржет Серый.
Грубо, очень грубо выражается одноклассник, а я молчу, надо бы заступиться, как раньше, сказать, что он со мной, но я все смотрю и молчу, вспоминая, почему все так теперь у нас.
— Я курю «Парламент Аква». Кость, Влад, а вы что курите? — Серега разошелся не на шутку, и с моего молчаливого согласия продолжает террор.
— «Кент четверку», — отвечает Костя.
— «Парлуху», — давясь издевательским смехом, произносит Владик.
— Понял теперь?.. — Серега, не договаривая, смотрит на меня. — О, Никитос, ты что куришь? Вот заказ оформляем… Может, запишешь, чтобы не забыть? — обращается он уже к представителю европейской молодежи.
А я смотрю на белого засранца. Спесь с него, и правда, помаленьку сбивается. Прилип спиной к стволу, уже не пытается выглядеть гордо. Так и стоит — руки вдоль тела висят, ворот куртки расстегнут, через горловину рубашки торчат бледные ключицы, синий шарф съехал с плеча, и один его конец уже утонул в первоапрельской луже под ногами. Ветер треплет светлые волосы. Во взгляде что-то невысказанное, скорее всего, возмущение и страх, и, кажется, слишком много влаги, отчего синяя радужка становится еще ярче. Это, блин, так бесит, а еще бесит то, что он с ненавистью на меня смотрит, хотя я только подошел и даже слова не сказал. Чувствую, как брови недовольно изгибаются, затягиваюсь и говорю:
— Ты не понял? Пиши. Ручку дать? — слова как-то злобно срываются с губ.
Он меняется в лице, отражает мою злость. Рывком хватает наушники с моей шеи:
— Пошел ты, Никитос, — ржет дурацким смехом мне в лицо, рвет надвое проводки «битсов» и швыряет в грязь.
Мы смотрим, как идиоты, на эту акцию протеста, не веря глазам. Но ноги уже сами несут меня вперед, потому что приговоренный, напоследок толкнув меня в грудь, протаранил себе путь и помчался к парку за гимназией. Знает, что перегнул палку, ой как знает, поэтому и мчится, уже перебежал проезжую часть, страшно ему. Должно быть, очень страшно.
***
Злость прибывает, приливает, наполняет. Почему всегда рядом с ним я чувствую себя идиотом? Это бессилие, агрессия, даже ярость только, когда с ним рядом. Я вообще-то нормальный, всегда был нормальным. Никогда не мучил животных, не издевался над одноклассниками, даже, наоборот, пытался помочь кому-то, когда мог. А с ним… Снова хочется придушить.
Силы на исходе. Я не могу так облажаться, не могу позволить какому-то французскому дристосу обойти чемпиона областных соревнований по легкой атлетике в моём лице. Перед глазами так и застыла картинка тонущих «битсов» в луже грязи, а потом замелькали другие, совсем не в тему, но сердце тогда стучало так же.
Еще рывок, злость, и правда, лучший мотиватор. Пальцы снова на его капюшоне, чувствуется скользкая ткань куртки, но на этот раз получается схватить, и, вроде бы, намертво, но в следующее мгновение земля уходит из-под ног. Цепляюсь за ветку, но скорость большая, срываюсь, вслепую хватаю его руку, и мы катимся вниз по склону оврага.
Лежу, жду, когда тошнотворная карусель перед глазами остановится. Вроде, все цело. Рядом он, тоже, вроде, дышит, лежит на спине, отплевывается, стирая с лица грязь вперемешку с прошлогодней листвой. Облегченно выдыхаю, потому что я думал, он себе шею свернул, пока летел со спуска. И, если честно, я до смерти пересрался… Да. За него. А казалось, что собственными руками придушу.
Я смотрю на него, и снова чувство, как тогда, на вечеринке у Лёхи. Мне становится плохо и страшно, а когда страшно, я нападаю первым.
— Добегался? — говорю, не слыша собственного голоса.
Он ругается на французском, я знаю, потому что он учил меня некоторым словечкам, обрывки которых я сейчас выхватываю из его сбивчивой речи. А именно: «дерьмо» и «козел», а еще «ненавижу».
— По-русски говори, придурок.
— Что тебе от меня надо?! — он пытается подняться, но, шипя от боли, опускается обратно.
Но я не собираюсь ему помогать. Лучше на костре сгореть, чем еще хотя бы раз к нему прикоснуться. Но что-то в голове не дает покоя … Глупые, глупые мысли. Мысли болвана…
И я не знаю, что ответить. Что мне от него надо, зачем бежал сюда, гнался что есть сил, будто от этого моя жизнь зависит? Вижу, как он комкает руками землю, и грудь его рвано вздрагивает.
— Поль? — от этого слова чувство, будто по губам лезвием прошлись.
Страшное, страшное слово, потому что имеет надо мной огромную силу. Я первый раз зову его по имени с тех пор, как это произошло между нами. Он, видимо, тоже это понимает и теперь, закрыв лицо перепачканными руками, начинает рыдать в голос. Истерика. Сорвался. И меня от этих звуков накрывает, впервые после нашего безмолвного разрыва чувствую вину.