Здесь же, в кладбищенской пустоте, этот чудом уцелевший потенциал сиял, точно яркий маяк в бесконечной ночи. Я буквально нервами ощутил, как музыка заставляла звенеть натянутые нити, устремляясь по ним за пределы стылых тысячелетних стен, среди замшелых елей, известняковых склонов, стылых озер, медленно струящихся рек, глубоких долин и заснеженных пиков. Прокатившись до самых дальних пределов пустынного выморочного континента, она словно напоминала мирозданию, что здесь когда-то жили люди.
Потрясенный внезапным и странным озарением, я ошеломленно потряс гудящей головой, пытаясь отрешиться от пугающей трансцендентности. Единственное, что сейчас могло помочь – сосредоточиться на трубном пении органных труб. Уши немного привыкли, барабанные перепонки отошли от первоначального звукового шока, и теперь я смог потихоньку, осторожно впустить в свое сознание и мелодию.
Не будучи специалистом в музыке я не рассчитывал на многое, но, к своему удивлению вдруг опознал отрывок из помпезного Марша Императорских кирасиров, который до сих пор звучит на либерийских парадах. Зацепившись за него, словно за реперную точку, мои немузыкальные уши превзошли самые смелые ожидания, принявшись уверенно разматывать цепочку – кажется, это называется попурри? – из узнаваемых военных маршей. Возможно, дело было в привычке – они частенько звучали по радио, да и посмотреть на парады я любил с детства – еще, может быть, помогла моя тренированная зрительная память – но я вдруг почувствовал, что перед глазами появляется картинка. Торжественные марши, перетекающие один в другой, вызвали видение печатающих шаг легионов и развернутых знамен. Мелодия не успокаивалась, приобретая все более воинственный оттенок, и внезапно я понял, что имею дело с аллюзией на Великую войну. Упорядоченное и бравурное «ди эрсте колонне марширт » с размаху споткнулось, словно запутавшись в колючей проволоке, и сквозь тамбурины и флейты прорвался резкий звук пулеметных очередей, знаменуя победу детища Хайрама Максима над довоенными кабинетными стратегами и превращения «маленькой победоносной войны» в кровавую мировую мясорубку. Трубы органа звучали, словно артиллерийские стволы, напряжение все нарастало, и мелодия потонула в какофонии яростных боевых кличей, громе канонады, шипении облаков ядовитого газа, стонах умирающих и стуке костылей. Всем завладела тема ужаса и отчаяния миллионов людей, увлекаемых фронтовым конвейером в пасть Молоха и не способных понять, как цивилизация докатилось до этого чудовищного кровавого безумия. Громогласные басы, надрывая душу и втаптывая слабого, одинокого человека в грязь, словно утверждали навсегда – войне не будет конца, и за временным миром последует очередное страшное и бессмысленное кровопролитие. Однако в этот миг из шквала беспорядочных звуков вырвалась чистая, уверенная и сильная нота. Прорезав хаос и сумятицу, она запела, точно далекий горн, призывая за собой и суля спасение и новую дорогу, но... ее прервал внезапный громовой, апокалиптический удар – он обрезал все, словно захлопнувшаяся крышка гроба. Осталось лишь кладбищенское эхо. Казалось, последний вздох, и душераздирающий стон миллионов проваливающихся в небытие душ в следующее же мгновение заставят сердце остановиться.
Оранжевые лампы испуганно мигнули, и я почувствовал, как Грегорика инстинктивно качнулась ближе, словно ища защиты.
Но я ничем не мог ей помочь – мне самому хотелось сжаться в испуганный клубок, беспомощно зажмурив глаза и зажав руками уши, и разрыдаться. Трубы еле слышно стонали, и моя душа стонала вместе с ними. Гибель мира, конец человечества отразился в мелодии так впечатляюще, что ошеломленный слушатель отчетливо понимал – это конец. Финал, бесконечный мрак для мертвых – и бесконечное отчаяние для выживших, несущих на челе проклятие братоубийства. Они тоже мертвы – но мертвы духовно, отравленные несмываемым грехом.
Не чувствуя под собой ног, я стоял, забыв кто я, где я, и на каком свете.
Я умер. Умер вместе со всеми. Пучина отчаяния уже почти поглотила меня, когда сердце тронула едва слышная нота.
Чистая, мягкая и робкая, точно пробивающийся из семечка нежный росток подснежника.
Одинокая, страшно одинокая. Бесконечно крошечная в сравнении с окружающей ее мертвой пустыней, тоскливым пепелищем надежд. От одной только мысли о том тяжком, тоскливом пути, который предстоит этому ростку, чтобы пробиться к свету, бессильно опускались руки. Но если ли иной путь?
Новые ноты, складывающиеся в хрупкую мелодию, подсказывали – нет.