Суров ты, обрусевший шотландец Михаил Богданович Барклай де Толли. Вот только и Джон Хоуп - не мягкотел, он, скорее всего, также нацелил орудия на центр и наших солдат, кровью добывших победу, ждёт тот же смертоносный вихрь картечи.
- Возвращайтесь в лагерь, штабс-ротмистр, - приказал Тоцкому наш капитан, - и доложите, что была попытка прорыва гусарского эскадрона в наши тылы. Возможно, это была разведка боем, не исключены повторные попытки.
- Есть, - снова козырнул штабс-ротмистр и скомандовал: - Разворачивай коней! Возвращаемся в лагерь!
Не прошло и нескольких минут, как стук копыт фланеров затих вдали.
Снова потянулись часы ожидания. По звукам битвы уже ничего нельзя было понять. Однако орудия молчали, значит, в центре всё ещё идёт кровавый бой.
Битва закончилась "боевой ничьей". Тысячи человек остались лежать в кровавой грязи, а уцелевшие с наступлением сумерек разошлись на позиции. Роту капитана Губанова также вернули в лагерь, где я стал свидетелем самой чудовищной картины, какую только можно увидеть на войне. Картина эта звалась "после побоища".
В ночной темноте, при свете факелов и масляных ламп, сновали фельдшера и солдаты с носилками, около медицинских палаток лежали накрытые простынями раненные солдаты, за пределами лагеря ровными рядами были уложены трупы, над которыми ходили священники, тонущие в кадильном дыму, а рядом похоронные команды рыли могилы, сколачивали кресты, писаря выводили на табличках имена, чины и даты рождения и смерти. А где-то на поле боя мародёры обирали трупы, то и дело, сцепляясь с такими же любителями "трофеев" из британского лагеря, так что и после сражения до нас доносились выстрелы.
Как только роту распустили "по квартирам", я тут же поспешил спрятаться от всех этих ужасов в палатке, которую делил с Петькой Большаковым. Он уже сидел внутри без мундира, в одной нательной рубахе и судорожно глотал из жестяной кружки вино. Пил неаккуратно, заливая подбородок и грудь. Судя по тёмно-бордовым разводам на рубахе, это была не первая его кружка.
Кроме него в палатке сидел поручик Федорцов. Он по-хозяйски расположился на ларе с моими вещами, держа в руках полупустую бутылку.
- Что стряслось? - удивился я, напрочь позабыв о чинопочитании.
- Фельдшера, черти косорукие, - ответил мне, вместо того, чтобы одёрнуть, поручик Федорцов, - несли раненого да уронили. Покрывало и слетело, а у него весь живот саблей располосован и кишки наружу.
Да уж. От такого зрелища и с ума сойти недолго, так что Петька, можно сказать, легко отделался. Он как раз опорожнил свою кружку, и поручик тут же снова наполнил её.
- Всё, - сказал он, забивая пробку в горлышко, - как допьёт стакан, пускай спать ложится. - Поручик встал с моего ларя. - А завтра займи его чем-нибудь, чтобы не вспоминал. Он вроде отцу письма писал. Вот и усади его писать отчёт о первом бое.
- Есть, - привычно откликнулся я, пропуская поручика.
Пишу Вам по настоянию моего друга и сослуживца, о котором не раз упоминал в своих реляциях, Сергея Суворова. Не минуло и нескольких часов с тех пор, как я принял боевое крещение. Не смотря на то, что 3-ю роту 3-го батальона Полоцкого пехотного полка, в которой я имею честь служить под началом капитана А.П. Губанова, поставили в тыловое охранение, мы приняли бой. Нас атаковали эскадрон британских гусар, как позднее выяснилось 15-го гусарского полка. К моему глубочайшему сожалению, основная тяжесть схватки с ними пришлась на 1-й взвод нашей роты. Его солдаты дважды отбивали атаки гусар, в то время как наш взвод, возглавляемый капитаном Губановым, совершил фланговый манёвр и атаковал противника огнём, рассеяв строй врага и обратив британских гусар в бегство. И всё же, замечу снова, основная слава, не смотря ни на что, принадлежит 1-у взводу.
В общем же, сражение, имевшее место вчера, ничем не закончилось. С наступлением темноты стороны разошлись на позиции. Сегодня боевое построение назначено на 9.00. Наша рота займёт позицию в центре строя и должна будет огнём и штыком проложить дорогу к британским орудиям. Я полностью осознаю всю меру ответственности, возложенную на нас, и опасность, грозящую нам на поле боя. Это будет тяжёлый бой и, быть может, сие письмо - последнее из тех, что я пишу вам, однако я не боюсь смерти за Отчизну и вверяю душу свою Господу. Также, помню Ваше наставление перед моим отъездом, а именно слова Ваши, что великая битва сулит не менее великую славу. Смею надеяться, что часть этой славы достанется и мне.