Улыбка сочувствия появилась на лицах присутствующих.
— Это потому, что вы просто не разбираетесь в здешних делах, — сказали сразу несколько человек. И они принялись объяснять ему суть происходящего во всех подробностях. Вся их былая вялость и лень вдруг пропали, и все они заговорили хором, перебивая друг друга.
Чуть позже Тарвин понял, что сидевшие на веранде люди, хотя и показались ему сначала ленивыми, вовсе не были дураками. Тихо лежать у врат величия, наподобие нищих, и ждать своего часа — таков был их метод. Времени уходило при этом много, но в конце концов им что-нибудь да платили, особенно в том случае, как объяснил человек в жёлтом одеянии, если удавалось склонить на свою сторону премьер-министра и через него пробудить интерес и у королевских жён.
Мимолётное воспоминание о миссис Матри заставило Тарвина едва заметно улыбнуться.
Человек в жёлтом продолжал свой рассказ, и Тарвин узнал, что главная жена короля — убийца, отравившая своего бывшего мужа. Она лежала в железной клетке в ожидании казни, когда король впервые увидел её и спросил, отравит ли она его, если он женится на ней — во всяком случае, так гласит молва. Конечно, отвечала она, если он будет обращаться с ней так же, как её первый муж. В результате чего король женился на ней — во многом ради прихоти, но главным образом потому, что пришёл в восторг от грубого ответа.
Эта безродная цыганка меньше чем за год повергла и короля, в его государство к своим ногам — ногам, о которых злые языки говорили, что они огрубели от долгих путешествий по извилистым тропам позора и скандала. Она родила королю сына, который был её гордостью и утехой её честолюбия, и после его рождения с новой силой стала добиваться власти. Верховная власть, находившаяся за тысячу миль отсюда, чувствовала в ней силу, с которой необходимо считаться, и недолюбливала её за это. Седому сладкоречивому резиденту, полковнику Нолану, жившему в розовом доме на расстоянии полёта стрелы от городских ворот, часто приходилось терпеть её дерзости. Её последняя победа была особенно унизительной для него: узнав, что канал, предназначенный для летнего снабжения города питьевой водой, должен пройти по апельсиновому саду под её окнами, она употребила все своё влияние на махараджу, чтобы разрушить этот план. В результате махараджа велел проложить канал в другом месте, что стоило ему четверти его годового дохода и было сделано вопреки слёзным увещеваниям резидента.
А цыганка Ситабхаи, спрятавшись за шёлковыми занавесками, слышала и видела спор между раджой и резидентом и ликовала.
Тарвин жадно внимал рассказу. Все услышанное было ему на руку, лило воду на его мельницу, пусть даже и опрокидывало его первоначальные планы. Перед ним открывался новый мир, в котором он плохо ориентировался, и, надо было сказать себе честно, — мог действовать лишь по наитию, находясь в постоянной зависимости от сиюминутного вдохновения. До того, как он ступил на путь, ведущий к Наулаке, он и не мог ничего знать об этом мире, и сейчас охотно выслушивал все, о чем рассказывали ему эти лениво развалившиеся в шезлонгах люди. У него возникло чувство, что, может быть, ему надо вернуться домой и снова приняться за азбуку. Что нравилось этому странному существу, которое они называли королём? Что привлекало его? Чем ему можно было угодить? И главное, чего он боялся?
Мысль Тарвина работала напряжённо и быстро. Но вслух он произнёс другое:
— Неудивительно, что ваш король — банкрот. Ведь ему приходится содержать такой двор.
— Он один из самых богатых князей в Индии, — ответил человек в жёлтом. — Он сам не знает, чем владеет.
— Тогда почему же он не заплатит вам, а держит вас здесь в какой-то сонной полудрёме?
— Потому что он туземец. Он потратит сто тысяч фунтов на свадебный пир, но задержит выплату двухсот рупий по счёту на целых четыре года.
— Надо излечить его от этой болезни, — настаивал Тарвин. — Пошлите шерифа — пусть наложит арест на те драгоценные камни, что украшают его корону.
— Вы не знаете индийских князей. Они скорее оплатят ваш счёт, чем расстанутся с этими камнями. Эти камни священны. Они принадлежат государству.
— Ах, как бы мне хотелось взглянуть на «Счастье Державы»! — воскликнул один из присутствующих, о котором впоследствии Тарвин узнал, что он был агентом калькуттской ювелирной фирмы.
— А что это? — спросил Тарвин небрежно, потягивая виски с содовой.
— Это Наулака. А разве вы не знаете?
Человек в жёлтом одеянии избавил Тарвина от необходимости отвечать.
— Да ладно вам! Все эти небылицы о Наулаке придумали жрецы.
— Не думаю, — рассудительно ответил агент ювелирной фирмы. — Когда я в последний раз был здесь, король говорил мне, что однажды показал Наулаку наместнику. Но он был единственным иностранцем, которому довелось увидеть это чудо. Король уверил меня, что теперь и сам не знает, где ожерелье.
— Тьфу ты! Вы что, верите, что существуют изумруды в два дюйма в разрезе? — спросил другой.
— Да, но это главный камень ожерелья, — сказал ювелир, — и я держу пари, что это настоящий изумруд. Но поражает меня вовсе не это. Меня удивляет, как эти парни, которые ничего не смыслят в таких вещах, как алмаз чистой воды, сумели собрать в одно целое полдюжины превосходных драгоценных камней, а всего их там около пятидесяти. Говорят, что собирать камни на это ожерелье начали во времена Вильгельма Завоевателя.
— А, ну тогда у них есть ещё в запасе годик-другой, — сказал Тарвин. — Если бы мне дали восемь столетий, я бы и сам кое-что предпринял, чтобы собрать вместе несколько драгоценных камушков.
Он полулежал в кресле, чуть отвернувшись в сторону от всей компании. Сердце его билось учащённо. В его жизни бывало разное: в своё время он торговал рудой, покупал и перепродавал земельные участки и скот. Бывали минуты, когда он был на волосок от разорения и для этого нужно было кому-то лишь глазом моргнуть или пальцем пошевельнуть. Но в его жизни не было ещё таких моментов, в которых, как сейчас, сосредоточилось восемь столетий.
В глазах у всех, кто смотрел на него сейчас, мелькнуло что-то напоминающее жалость.
— По пять превосходных экземпляров девяти разных видов драгоценных камней, — начал перечислять ювелир, — рубин, изумруд, сапфир, бриллиант, опал, кошачий глаз, бирюза, аметист и…
— Топаз? — спросил Тарвин уверенно, словно он был владельцем ожерелья.
— Нет, чёрный алмаз — чёрный, как ночь.
— Но откуда вы знаете все это? От кого вы это услышали? — спросил Тарвин с любопытством.
— Из разговоров — интересных, но малодостоверных. Таким образом здесь узнается все. Но сейчас остаётся лишь гадать, где находится ожерелье.
— Возможно, оно спрятано под полом в каком-нибудь городском храме, — высказал предположение человек в жёлтом.
Тарвин, несмотря на все своё самообладание, не справился с собой и вспыхнул: он уже видел, как перерывает весь город.
— А где… этот город? — спросил он.
Кто-то кивнул в ту сторону, где палило солнце, и он увидел скалу, окружённую тремя рядами стен. Она ничем не отличалась от многочисленных мёртвых городов, мимо которых он проезжал в телеге. Над скалой возвышался унылый темно-красный утёс. К самому подножию скалы подступали жёлтые пески пустыни, в которой нельзя было найти ни деревца, ни кустика и жить в которой могли лишь дикие ослы да где-то в самом центре, говорят, и дикие верблюды.
Тарвин долго разглядывал город сквозь трепещущее знойное марево и не заметил там никаких признаков жизни, никакого движения. Было чуть позже полудня, и все подданные Его Величества спали. И вот эта каменная глыба, одиноко стоящая посреди пустыни, и являла собой видимую цель его путешествия — тот Иерихон, штурмовать который он явился из Топаза.