Зачитав завещание отцу, Северга скатала свиток и окинула взглядом притихших гостей.
– Ну что, ребята? Теперь я – хозяйка этого дома. Хватит вам тут пить и гулять за чужой счёт. Выметайтесь-ка все до одного и чтоб духу вашего здесь больше не было. Моя мать терпела вас, а я не буду.
Хмель в считанные мгновения слетел с отца. Смахнув стоящие перед ним блюда на пол, он зарычал:
– И родного отца ты тоже вышвырнешь на улицу? Ты всегда была неблагодарной и дерзкой дрянью!
– За что мне тебя благодарить? За то, что сделал моей матери меня? – Северга с холодным спокойствием направилась к двери. – Что ж, я благодарю тебя за это, но считаю, что весь долг уже получен тобой даже сверх причитающегося. Ты злоупотреблял терпением матери, но у меня столько терпения нет. И не преувеличивай: на улице ты не остаёшься, кров над головой у тебя будет, пусть и не такой большой и красивый, как этот дом. Свою часть денег ты получишь завтра, а пока...
Перешагнув порог трапезной, она сказала:
– Дом, всех вон. И никого не впускать, пока я не скажу.
«Слушаюсь, госпожа».
Теперь вышвыривающее устройство сработало и по её приказу. Пол провалился, и трапезная вмиг опустела. Настала тишина, которую так любила мать.
Окна брезжили зябким светом Макши, ставшим к вечеру зеленоватым. Что такого особенного в окнах? Они были глазами дома, построенного матерью, и Северге мерещилось в них живое осмысленное выражение. Сейчас в них была разлита спокойная печаль.
– Дом, откуда ты узнал, что она... Что её больше нет? – Ладонь Северги скользила по стене, пытаясь уловить излучения родной души или хотя бы её отдалённый отсвет.
«Все произведения одного зодчего объединены общей памятью о нём, госпожа, – ответил дом. – То, что знает Белый Дворец, знаю и я».
– То есть... – Северга двинула бровью, поглаживая шероховатую выбоинку на стене, оставленную, должно быть, отцом во время одной из его шумных вечеринок. – То есть, ты знаешь, что происходит сейчас во всех домах, построенных моей матерью?
«Знаю, госпожа, но не имею права докладывать. Дома обязаны оберегать частную жизнь их владельцев. Сдержанность заложена в нас создателем».
– Жаль, – усмехнулась Северга. – А я так хотела полюбопытствовать, чем сейчас занята Владычица Дамрад.
Ночь прошла в тягостном бодрствовании. Зачем ей такой длинный отпуск? Чем она будет заниматься, куда себя денет? Северга не представляла себе, как и на что убить столько свободного времени, дарованного ей Владычицей. Великодушный подарок, но, как часто случается с подарками, малополезный. Мысли женщины-воина возвращались к той девушке в голубом кафтанчике, она представляла её себе танцующей с покрывалом, и призрак воображаемых ножек скользил по рисунку зеркально отшлифованного каменного пола. Сосущее чувство пустоты разъедало душу изнутри.
Отец, протрезвевший за ночь на улице, проголодавшийся и озябший, поскрёбся в дверь дома с первыми лучами рассвета. Дом доложил о его приходе и спросил распоряжений, но Северга не спешила. Она нежилась в купели с тёплой водой и выскакивать по первому требованию не намеревалась, и вскоре отец, потеряв терпение, начал барабанить в дверь кулаками и пятками, крича:
– Открывай, безмозглый каменный короб! Я не чужак, не гость! Я живу здесь, ты не можешь меня не пустить!
«Безмозглый короб», однако, ждал распоряжений новой хозяйки, не велевшей никого пускать до особого приказа, и новоиспечённый вдовец, потеряв все полномочия, превратился из постоянного жильца в крайне назойливого гостя. Устав шуметь, он присел на ступеньки крыльца.
– Да что это такое?! – слезливо жаловался Барох утреннему зябкому воздуху и озарённой молниями воронке в небе. – Мало того что овдовел, так теперь ещё и домой не пускают... Ни пожрать, ни выпить, ни согреться... И кто не пускает? Родная дочурка, чтоб её драмауки сожрали!
Наконец дверь открылась. Сперва Барох увидел высокие сапоги с холодно поблёскивавшими чешуйками брони, потом – стройные и сильные, великолепные бёдра, обтянутые чёрными кожаными штанами, кожаный пояс с пряжкой и кожаную же облегающую безрукавку, не прикрывавшую пупка. Скрещенные на груди мускулистые руки и пальцем не шевельнули, чтобы помочь ему встать, а у Бароха, как назло, вступило в поясницу. Годы разгульной и невоздержанной жизни давали о себе знать и превратили его из умопомрачительного красавца в обрюзгшего бедолагу, заросшего седеющей щетиной, с залысинами на лбу, брюшком и вечным похмельным недомоганием.