– Да, это подснежники. – В голосе Голубы тоже слышалась улыбка.
– Я знаю. – Северга согнулась и коснулась цветов губами, ловя едва ощутимый дух золотой весенней пыльцы и представляя себе ток сока по жилкам.
Что означала эта слепящая нежность, эта щекотная боль, эта ломота в сердце, этот зуд между лопаток, будто там резались крылья? Как называлась эта немая тоска, этот ледяной восторг, эта предельная острота всех чувств, вырезающая на сердце светящиеся узоры? Каково имя этого высокогорного покоя и осознанности, мудрой печали и всезнания?
– Это любовь, Северга.
Пальцы Голубы сплелись с её пальцами над цветами, а губами навья ощутила щекотное тепло девичьих губ. Ныряя в поцелуй, она видела не дочь Вратены, а россыпи солнечно-терпкого янтаря из сокровищницы княгини Воронецкой.
– Нет, девочка. Такие, как я, никогда не меняются, не раскаиваются, не жалеют ни о чём и никого. Не заблуждайся насчёт меня.
Жёсткая, покрытая мозолями от оружия рука на мгновение обхватила округлый девичий подбородок, но ласка не состоялась: рука отстранила лицо Голубы. Стиснув челюсти и крепко опершись на посох, Северга поднялась на ноги. Она не противилась рукам, обнявшим её сзади, не оттолкнула прильнувшую к её спине девушку, просто хранила ледяное молчание.
Эта верста (а точнее, две – туда и обратно) отняла у неё столько сил, что Северга несколько дней приходила в себя, отложив упражнения, но все эти дни она жила и дышала подснежниковой поляной. Томительный, тревожащий дух свежести, смешанный с запахом невинности от Голубы, преследовал её каждый миг, не оставляя ни во сне, ни наяву, а ещё из-под снега проклюнулся, воскреснув в памяти, запах Жданы – совсем иной, зрелый, чувственно-сладкий, пьянящий.
Но запах Голубы был ближе, он обволакивал и щекотал навью, когда девушка брила ей голову. Северга сама попросила выскоблить ей череп начисто: волосы быстро засаливались – хоть каждый день их мой, а ещё норовили намертво сбиться в колтуны, которые потом невозможно было распутать.
– И откуда они только берутся? – недоумевала Голуба, выстригая свалянные в сплошной войлок комки волос. – Дедушка-подпечник, что ли, их тебе путает, на голове у тебя спит? – И, окинув Севергу взглядом после завершения стрижки, фыркнула: – Нет, так ещё хуже... На тебя без слёз смотреть невозможно!
– Поступим проще, – решила навья. – Бери бритву и скобли меня налысо.
– Ой, ну зачем? – нахмурилась девушка. – Некрасиво будет...
– Я, по-твоему, похожа на красавицу? – холодно оскалилась Северга. – Не зубы, отрастут. Состриги только сперва покороче.
«Хрум, хрум», – вгрызались ножницы, и клочки чёрных волос с проседью падали на пол. Северга не жалела о них, это была просто мёртвая шерсть. Она пьянела в облаке сладкого запаха Голубы, жадно впитывала его, а когда лезвие заскреблось по черепу, срезая остатки волос, её губа дёрнулась в каком-то жарком наслаждении, обнажая клыки, а глаза закрылись. Руки у девушки дрожали, Северга слышала её взволнованное дыхание.
– Ты чего трясёшься? – усмехнулась она.
– Не знаю... Боязно как-то. – Голуба сопела от усердия, а волнение обостряло её запах в разы, и он бил навье в нос дурманом.
– Давай, давай, – хмыкнула Северга. – Ухо мне не отрежь только.
Бритва продолжала скрестись, а навья с наслаждением пила запах девушки и приподнимала губу в улыбке-оскале. В этом было что-то сладострастное – ощущения на голове странным образом отдавались напряжённым томлением ниже пояса, а тёплая близость Голубы вливалась в кровь хмельным зельем. Под конец рука девушки дрогнула, и навья зашипела и оскалилась от короткой боли. По коже поползла струйка, а Голуба, испуганно ахнув, уронила бритву.
– Ох... Прости...
Её искренний перепуг был до умиления трогателен. Северга раскрыла объятия, привлекла Голубу к себе, усадив на колени.
– Ну-ну... Пустяк, ничего страшного. – Голос навьи стал бархатно-хриплым, шершавым, дыхание касалось щёчки девушки.
– Прости, прости меня, – шептала Голуба, прижимая дрожащие пальцы к губам.
– Да ну, перестань ты. – Северга осторожно, чтоб самой не взвыть от шевельнувшегося в ней неистовым зверем желания, наращивала крепость объятий, прижимая сдобно-мягкое тело девушки к себе. Здоровой рукой – сильнее, а изувеченная только помогала. – Посиди, успокойся. Как уймётся дрожь – закончишь. Осталось-то всего ничего.
А Голуба, сама не понимая, что творит с Севергой, обняла её одной рукой за плечи. Невинная она была не только телом, но и душой; и губки, и пальчики – нецелованные. Пальчики навья, поддавшись соблазну, лишила невинности уже сейчас, прижимая каждый по очереди к своим пересохшим губам и обдавая жарким дыханием. У Голубы на щёчках проступили очаровательные розовые пятнышки, и Северге нравилось вгонять её в смущение. От этого девушка острее и слаще пахла.