Её схватка с костлявым стражем в белом балахоне продолжалась. Отжимаясь от пола на одной руке, каждым движением Северга делала призрак чуть более прозрачным, но совсем исчезать тот, похоже, не собирался.
– Эй, Голуба! – позвала она.
– Ау? – откликнулась та, заглянув в дверь.
– Сядь-ка мне на спину. Попробую с утяжелением.
Число её ежедневных подтягиваний на перекладине перевалило уже за сотню, а отжиманий от пола – за полторы, но с девушкой на спине она смогла сделать только двадцать раз. Голуба хихикала, ёрзала, взвизгивала, и Северга не утерпела:
– Тихо ты! Так шумишь, что можно подумать, будто я тебя здесь... щекочу.
Голуба, хохоча, блеснула белыми зубками.
– Раз ты такая сильная стала, то может, поможешь мне с дровами? Там в лесу сосна упавшая, надобно её распилить, на поленья расколоть и домой перетаскать. Упражняться – так уж с пользой для дела.
Дневной лес слепил Севергу мельтешащим золотом солнечных зайчиков, и она больше полагалась на чутьё, чем на зрение. Весёлая берёзовая рощица сменилась сумрачным ельником, на мшистой, прохладно-мрачноватой зелени которого глаза Северги отдыхали. Среди старых стволов катил по древним камням молочно-седые струи ручей.
– Ну и где твоя сосна? Тут ёлки кругом, – усмехнулась Северга.
Присев у воды, девушка погрузила в неё пальцы, зачерпнула пригоршню, умыла щёки, вдруг подёрнувшиеся малиновым румянцем. На глазах у оторопевшей Северги она принялась медленно раздеваться, пока не осталась в одной нижней сорочке – судя по всему, новёхонькой, недавно сшитой. Под лёгкой льняной тканью бугрились соски, ветерок играл подолом, а Голуба, рдея всё сильнее, дрожащими пальцами теребила и расплетала косу.
– Эй, красавица, ты чего это задумала? – заглядывая ей в глаза, усмехнулась Северга.
Опустив пушистые метёлочки ресниц, Голуба проронила:
– Моя невинность большой силой наделена. Тот, кому она достанется, может исцелиться от хвори. Я отдаю её тебе, чтобы ты поправилась и смогла уйти... Ведь ты хочешь найти ту, кого любишь всей душой? Вот и иди к ней.
Северге хотелось обнять эти дрожащие плечи, расцеловать стыдливо опущенные ресницы, а потом по-матерински отстегать юную соблазнительницу по попе. Зверя она укротила, и тот лежал на пузе в наморднике.
– Ты это брось, – нахмурилась навья. – Может, я и хотела бы уйти, но... не такой ценой.
Что с нею творилось? Ещё не так давно она не знала колебаний: когда ей отдавались – брала, когда подставляли губы – целовала, но Голуба была подснежником, сорвать который у неё не поднималась рука.
– Отказываясь от моего дара, ты лишаешь его целительной силы, – грозно сверкая сосредоточенно-отчаянными, полными слёз глазами, сказала девушка. – Уже больше никому я не смогу его отдать, он станет бесполезен.
– Горе ты моё горькое... – Пальцы Северги заскользили по щеке Голубы, мозолистая ладонь ласково накрыла пылающее, как уголёк, ушко. – Кто тебя просил за меня всё решать?
Поцелуем поймав слезинку, Северга прижала девушку к себе и просто стояла с нею в обнимку. Она впитывала дрожь тёплого, мягко-податливого тела, пила его жар, наполняясь лёгким, ярким хмелем, а болотная зелень ельника окружила их покоем тихой спальни. Что ей оставалось делать, если подснежник сам доверчиво тянулся к ней, щедро предлагая свою чистоту? А отвергнешь – завянет... Вот и поди пойми это девичье сердце, безрассудное, жертвенное и великодушное.
Ей оставалось лишь принять этот дар – но не со звериной похотью, а со всей нежностью, на которую она только была способна. Бережно освободив девушку от сорочки и любуясь наготой её тела, пробуя её на ощупь подушечками пальцев, она щекотала дыханием пупок Голубы, исследовала кучерявую поросль – даже та пахла подснежниками. Кожу окутывала тонкая дымка запаха трав: видно, девушка готовилась к этому дню – мылась в бане и натиралась шариками из мяты, душицы и тимьяна. Это было совершенно излишним: невинность Голубы и без дополнительных ухищрений ласкала обоняние навьи трогательной смесью молока и мёда.