– А что делаешь ты, кошка? – усмехнулась Рамут, сверкая на ярком солнце синеяхонтовыми щёлочками улыбчиво прищуренных глаз. – Не поспешила ли ты со вступлением на тропу смерти?
– Смерти нет, навья. – Радимира застыла, ощущая запястьями щекотную ласку пальцев этой женщины. – Есть лишь светлый покой в Лаладином чертоге. Моему сердцу остались несколько последних ударов, оно больше не может гнать кровь по жилам и поддерживать моё тело живым.
На ладони Рамут сиял в радужном венце искр прозрачный, как роса, камень, и отсветом его улыбались глаза навьи.
– Это – моё сердце. Возьми его взамен твоего, умирающего.
– Разве это не сердце твоей матери? – удивилась Радимира.
Камень тепло скользнул к ней в руку, сразу оттянув ей запястье необыкновенной живой тяжестью.
– Нет, это – моё. – Ресницы Рамут лоснились в лучах солнца, а на губах повисли не то песчинки, не то крупинки мёда.
Она прижала ладонь Радимиры с камнем к её груди, и тот вдруг жарким, сияющим сгустком света вошёл внутрь. Лучики смеха защекотали рёбра женщины-кошки, пружинистая сила наполнила ноги, а за спиной раскинулись крылья горной свободы, сияя снежной сказкой о Нярине, седом Ирмаэле и пятиглавом Сугуме.
– Теперь моё сердце – в твоей груди, кошка, – сказала Рамут. – И хочешь ты того или нет – тебе придётся с ним жить.
Сладко-жгучие лучики звезды, сияющей под рёбрами, превратили Радимиру в пушистую серую кошку, и она помчалась по цветущему лугу навстречу бесконечному белогорскому простору. Рядом с ней неслась чёрная синеглазая волчица – стройная, длинноногая, с поджарым сильным телом и великолепным мохнатым хвостом; они устроили бег наперегонки, и вперёд вырывалась то одна, то другая. Затем они швыряли в морды друг другу горный снег, и тот оседал холодными искорками на ресницах; боролись они и с водопадами, покоряли порожистые бурливые реки, а потом, выскочив на берег, встряхивались, обдавая друг друга тучей брызг. Растянувшись на солнышке, они обсыхали; ветер колыхал цветущие травы вокруг, а серые и голубые глаза были связаны прочной ниточкой взгляда.
*
Тихорощенский мёд вечерних лучей косо струился между могучими стволами сосен, погружённых в чистый, горьковато-смолистый покой. Голова Радимиры на ослабевшей шее измученно клонилась то на грудь, то на плечо, и Дарёна, встав вплотную к женщине-кошке, подставила свою голову в качестве опоры. Прислонившись виском к её лбу, Радимира приподняла уголки губ в угасающей улыбке.
– Не вини себя ни в чём. И пусть Шумилка не горюет, – прошелестел её шёпот. – Я не держу ни на кого обиды.
К богатырскому, липковато-шершавому стволу чудо-сосны она была привязана простынями: верёвки больно врезались бы в тело, а широкие полосы ткани мягко поддерживали слабую Радимиру под мышками и вокруг пояса.
– Ступайте, – пуховой струйкой прожурчал голос новой Верховной Девы, Левкины. – Слияние с тихорощенским древом – таинство, оно должно проходить вдали от посторонних глаз.
Преемница Вукмиры, невысокая, по-девичьи хрупкая, со спины могла показаться совсем юной, но лицом обладала благородно-волевым и величавым – с горбинкой на носу и ямочкой на подбородке. Рыжевато-русые пряди волос колыхались под ветерком, достигая кончиками колен, а светло-карие, медово-золотистые очи в пушистом обрамлении длинных ресниц дышали мягкой тысячелетней мудростью.
– Позволь нам остаться, Левкина, – молвила Лесияра. – Мы – не посторонние, уж поверь мне.
– Я всем сердцем понимаю ваше искреннее желание быть с нею до конца, – вздохнула главная жрица Лалады, обойдя княгиню сзади и невесомо скользнув рукой в широком рукаве по плечам княгини. – Но всё же вынуждена настаивать.
– Прошу тебя, Верховная Дева... – Лесияра с почтительным поклоном поймала руки Левкины и вкрадчиво сжала в своих. – Сделай для нас исключение. Мы не станем тревожить покой Тихой Рощи слезами и громкими стенаниями... Разреши нам остаться.
Просить Лесияра умела не хуже, чем повелевать: вид её склонённой головы, седина на которой мягко сияла румянцем вечернего солнца, не мог оставить непоколебимым ни одно, даже самое непреклонное сердце. Ресницы Левкины опустились долу в раздумьях, и весь её облик олицетворял собой сомнение.
– Мне очень хотелось бы удовлетворить ваше желание, – промолвила она наконец. – Право, даже не знаю, что сказать...
Дарёна застыла около Радимиры твёрдо – только дюжина дружинниц могла бы оторвать её от привязанной к дереву женщины-кошки; наверно, она слилась бы с сосной вместе с нею, если б не тёплая ниточка, соединявшая её душу с землёй, на которой ещё оставались супруга и малышка Зарянка. Ресницы и губы Радимиры уже сомкнулись в преддверии многовекового покоя, но пальцы ещё слабо отвечали на пожатие. Вдруг в звонко-солнечной тишине Рощи светлым вздохом раздался голос матушки: