Спалось Дарёне скверно: она ворочалась, слушая ветер и пытаясь натянуть на себя ошмётки истрёпанной, словно обветшалое рубище, дрёмы. Полночи промучившись, она уснула под утро так крепко, что Крылинке пришлось её расталкивать к завтраку.
– Вставай, соня, – ворчала она. – Сенокос миновал, но это не значит, что дел больше нет! Огород вон полоть надо, а то после дождика сорняки как попрут, как попрут!
Постель плыла, и Дарёна цеплялась за её край, чтобы не свалиться на пол. В голове стоял такой гул, словно на неё надели котёл и шарахнули по нему кувалдой, а нутро выворачивалось наизнанку от дурноты.
– Матушка Крылинка, – простонала она, не узнавая своего голоса. – Неможется мне что-то... Тошнёхонько мне, слабость – хоть ложись да помирай.
Лицо Крылинки сперва омрачилось беспокойством, а потом подобрело, в глазах замерцали ласковые искорки.
– Нет, голубушка, помирать тебе рано, – с квохчущим смешком сказала она. – И усталость эта – добрый знак...
Что это за знак, она договорить не успела: в дверь постучали. На пороге стояла Левкина, и по её невозмутимо-спокойному лицу нельзя было понять, с какими новостями она пришла. От угощения она учтиво отказалась и сразу заговорила о деле.
– Уж не знаю, как вы это примете... Млада больше не живёт у нас в общине, нам пришлось её отпустить. От хмари она уже очистилась, всё дело в ране, которая ещё не зажила полностью в её душе... Ускорить заживление мы не в силах, увы. Всё должно идти своим чередом. Чувствительность Млады возросла в разы, ей тяжело находиться в обществе кого бы то ни было, даже самое мягкое и ненавязчивое присутствие дев Лалады причиняет ей мучения. Она ушла в горы – туда, где на сотни вёрст вокруг нет никого. Ей нужна полная тишина, чтобы исцелиться до конца.
Эти слова падали убийственными каплями холодного дождя, и Дарёна, в одной нижней сорочке и повойнике, осела там, где стояла – прямо на ступеньку лестницы. Сквозь гулкую слабость она почувствовала плечом участливое прикосновение тёплой руки Левкины. Та протягивала ей свёрнутую берёсту (бумагой девы Лалады не пользовались).
– Не горюй, дитя моё... Твоя супруга обязательно вернётся, ей просто нужно прийти в себя. Потребуется какое-то время.
Похолодевшими пальцами Дарёна развернула кусок хрупкой берёзовой коры. Вырезанные писалом или ножом буквы прыгали перед глазами лесными чёртиками, словно издеваясь, но она слышала родной голос у себя в голове:
«Дарёнка, во мне сидит такая боль, от коей никакой водой не отпоить, никаким мёдом не откормить. Я вернусь, когда она пройдёт, надо просто немножко перетерпеть. Люблю вас всех троих. Люблю. Люблю. Ты – моя лада».
Берёста упала на ступеньку, а Дарёна навалилась плечом на резные балясины перил. Душа раненой птицей рвалась к Младе – в приютившие её дикие горы, а тело стало слабее мёртвого листка, оторвавшегося от ветки. «Всех троих». Светлой звёздочкой упали эти слова в тёмный омут тоски, догадка блеснула вдалеке, на туманной полосе, где небо соединялось с землёй... Матушка Крылинка тоже сказала: «Добрый знак».
– Троих? – слетел с губ потрясённый лепет.
– Да, – улыбнулась Левкина, склоняясь над Дарёной. – Млада знает, что у вас будет ещё одна дочка. Я сказала ей. Поэтому не бойся... Она не может не вернуться.
«Но откуда?» – Губы лишь шевельнулись, а мысли бегали всполошёнными муравьями. Откуда Верховная Дева знала о ребёнке, когда даже сама Дарёна ещё не подозревала?.. Наверно, излишний вопрос. На то она и Верховная Дева, чтобы знать больше и видеть дальше других.
Уцепившись за перила, Дарёна с задавленным между зубами рыком встала. Шаг в проход – и ветер упруго ударил её в грудь, а горный простор бросил ей под ноги цветущий ковёр и брызнул в глаза рассветными лучами.
– Млада! – полетел в небо надорванный крик, и горькое эхо раскатилось над снежными вершинами.
Она спотыкалась, царапала ладони и колени о камни, падая в горные цветы, кричала, звала – тщетно. Открывая проход снова и снова, она бросалась в него, как в пропасть, но её не выносило к Младе, а только без толку мотало по всем Белым горам. То ли кольцо перестало правильно действовать, то ли...
– Дитя моё, Млада попросила поставить ей такую же защиту, какую носим мы в общине. – Левкина стояла, словно врастая подолом рубашки в цветущий луг, светлая, мудрая и овеянная недосягаемым, непостижимым спокойствием Тихой Рощи. – Твою супругу нельзя найти с помощью прохода без её желания. Она хочет побыть совсем одна, ей это необходимо для облегчения боли, но ваша с нею любовь выдержит это испытание, верь. А теперь идём домой.
Тёплые руки Левкины завладели руками Дарёны. Шаг – и они очутились в саду, дышащем сыростью после вчерашней грозы. На капустных листьях скопились крупные серебристые капли, под старой яблоней стоял берёзовый чурбак-сиденье, а вишнёвые ветки гнулись под тяжестью урожая тёмно-красных, почти чёрных ягод.