Итак, письмо я написал. Написал — и вдруг струсил. Сейчас мне кажется, что одной из причин, по которым я не отослал его, было как раз вот это наваждение. Что ж, думать так спокойнее. Что же касается наваждения, то поначалу я упорно ему сопротивлялся. Я перебирал в памяти случаи, когда мне казалось, что все обо мне всё знают; я вспомнил события, которые привели меня в замешательство; я анализировал их, вспоминал слова и движения повстречавшихся мне людей — и наполовину выходило, что всё мне только мерещится. Но зато другая половина все-таки убеждала в обратном. Вот, например, сейчас (первая половина). Я налетел на женщину — это случайность. Разумеется, и ее слова о моей будто бы женитьбе — всего только своеобразный юмор; юмор воспитательницы старого закала. В школе, помню, учительница физики любила шутить:
— Кораблев мечтает стать летчиком, все время витает в облаках!
Да, конечно, это была старый педагог, может быть, учитель русского языка и литературы. Вот она вспомнила зачем-то про «несмотря». При чем тут «несмотря»? Человек другой профессии не сказал бы этого. Когда заражен мнительностью, все воспринимаешь в одном свете. Однако не только вырваться, нет, — подумать о том, чтобы вырваться из этого томительного мира, нет сил, ибо в том-то и странность, что почти что не хочешь вырваться, тебя затягивает, как в болото…
Но стоп! Вот странная догадка!.. Постойте, где же письмо? Вот оно, в кармане. Чертов конверт, никак не разорвешь его, когда нужно…
Что я — с ума сошел?.. Да ведь я чуть не вытащил письмо при всех! Нет-нет, нельзя, чтобы все видели, что я чем-то обеспокоен…
Из-за этой мнительности начинаешь буквально пугаться каждого столба. Так и кажется, что все смотрят на твою руку и ждут твоих движений. На всякий случай зайти бы в какое-нибудь укромное место, хоть в этот двор…
Ну, рука, шевелись, разворачивай проклятую бумажку…
Так и есть. Раз… два… три… четыре раза я употребляю в письме слово «несмотря» — и все четыре раза частичка «не» написана отдельно.
Вот вам и «вторая половина»!..
Нет, все это, конечно, не может никак повлиять на мою дальнейшую судьбу. Я знаю, чего хочу. Мое чувство к Лене — пусть оно ни для кого не секрет — оно твердо, оно постоянно, оно дорого мне… Нет, тут меня не собьешь. А все же досадно и противно, что все всё знают. Знают: П. любит К.; так нет, хотят знать, как любит; что именно и как пишет ей в письмах, как мучается по ночам, какими называет про себя нежными именами… А, узнав, умиляются и плачут сочувственными слезами; и счастливы, может быть, видом чужой любви или, наоборот, завидуют ей, и это щекочет им нервы…
Но, впрочем, что же я собираюсь сейчас-то девать?
Выхожу из двора. Руки, конечно, еще держу в карманах — чтобы никто ничего не подумал.
Новое ощущение — чувствую, что стыжусь прохожих. Откуда этот стыд? Или стыдно своей неграмотности? Нет, тут что-то другое.
Изредка бросаю осторожные взгляды то на какого-нибудь мужчину дородного в фетровой шляпе и с довольным лицом; то на старушку с большой провизионной сумкой; старушка вдруг впивается в меня взглядом, а в нем одно глупое любопытство.
«Знают… знают…» — звякает в голове.
Всё понял. Вот откуда этот стыд. Это стыд человека, который лишился тайны. Стыд-сожаление. Стыдо-досада. Вот оно в чем дело… Я случайно поднял глаза и отметил про себя, как посвежели дома, деревья. И вдруг понял, что стыжусь и этого своего восторга, этой своей сентиментальной тяги к чудесному, к прекрасному… Что в них, в этих моих чувствах? Да ничего. Но вот почему-то и они потеряли для меня свой радостно-светлый смысл.
Я остановился и нарочно долго и упорно глядел на розово-голубое небо, пытался понять, почему меня мучит этот стыд, почему испорчено мое чувство счастья и счастливого упоения.