Обоим показалось, что прошло много времени. Наконец он заговорил:
— Простите меня, Фрэнсис. Ведь я не знал, что вызываю у вас отвращение.
Она быстро обернулась.
— О, сир! Не надо так думать! Это вовсе не так! Но если я когда-нибудь отдамся вам, я потеряю единственное, что имеет для меня ценность. Женщина не заслуживает прощения в большей степени, когда отдается королю, чем когда она отдается другому мужчине. Вы знаете, так говорит ваша собственная матушка.
— Моя матушка и я не всегда думаем одинаково, тем более по такому вопросу. Ответьте мне честно, Фрэнсис. Чего вы хотите? Я говорил прежде и повторю сейчас: я дам вам все, что у меня есть. Я дам вам что угодно, кроме брака, я и это предложил бы, если бы мог.
Ответ Фрэнсис прозвучал твердо и решительно:
— В таком случае, сир, вы никогда не получите меня. Я никогда не отдамся мужчине ни при каких условиях, кроме брака.
Карл стоял спиной к окну, его лицо оставалось в тени, и она не видела, как бешеный гнев исказил его черты.
— Когда-нибудь, — произнес он тихо, — вы состаритесь и станете уродливой, тогда вы никому не будете нужны, как бы вам ни хотелось.
Он повернулся и быстро вышел из комнаты.
Глава тридцать вторая
Эмбер не нравилось затворничество в черной комнате, это наводило на нее тоску. Но поскольку считалось, что она в трауре, то гости не досаждали ей своими визитами, иначе дом наводнили бы друзья, знакомые и родственники многочисленного семейства. Ее ребенок, девочка, родилась через несколько дней после смерти Сэмюэля. Эмбер собиралась устроить прием по этому поводу, а потом еще и крестины.
Она принимала поздравления только от близких родственников и друзей, хотя многие другие прислали подарки. Эмбер сидела на постели, обложенная подушками, очень бледная и беззащитная, окруженная траурной чернотой. Она только улыбалась посетителям, иногда выдавливала из себя пару слезинок или, по крайней мере, издавала страдальческий вздох, любовно глядя на младенца, когда кто-нибудь говорил, что девочка чрезвычайно похожа на Сэмюэля, ну просто вылитый отец. Эмбер оставалась вежливой и терпеливой, ибо чувствовала себя обязанной соблюсти приличия, хотя бы в благодарность за большое состояние, оставленное ей Сэмюэлем.
Она редко видела домочадцев. Каждый по отдельности навестил ее, но Эмбер знала, что эта внешняя благопристойность объяснялась только уважением к памяти отца, и понимала, что теперь, после его смерти, они ожидали, чтобы она, как только оправится после родов, уехала из дома. Да она и сама не собиралась задерживаться здесь дольше, чем было необходимо.
Но только Джемайма высказала вслух то, о чем думали все остальные.
— Ну, теперь, когда вы получили деньги отца, я полагаю, вы купите себе титул и станете жить, как благородная леди?
Эмбер насмешливо и дерзко улыбнулась:
— Может быть.
— Да, вы в состоянии купить себе титул, — сказала Джемайма, — но вам не купить то воспитание, которое ему сопутствует. — Эту сентенцию Эмбер уже слышала где-то, но следующие слова были собственными мыслями Джемаймы: — И еще кое-что вы не сможете купить ни за какие деньги. Вы никогда не купите лорда Карлтона.
Ревность Эмбер к Джемайме несколько поутихла после того, как удалось надежно упрятать падчерицу в западню брака. Теперь ее можно было не бояться. Поэтому Эмбер вызывающе взглянула на Джемайму и ответила:
— Очень тронута твоим беспокойством за меня, Джемайма, но я как-нибудь сама справлюсь со своими делами, и если ты пришла только, чтобы сказать мне это, то можешь уйти.
— Хорошо, я ухожу, — согласилась Джемайма, но продолжила тихим напряженным тоном, потому что безразличие и надменность Эмбер взбесили ее, — ухожу и надеюсь никогда впредь не видеть вас. Но я вот что должна сказать: когда-нибудь ваша судьба будет такой, какую вы заслуживаете. Господь Бог не допустит, чтобы вы, порождающая зло и грех, долго процветали в этом мире.
Чувство превосходства вызвало у Эмбер вспышку циничного смеха:
— Ей богу, Джемайма, ты стала такой же фанатичкой, как и все остальные. Если бы у тебя хватило здравого смысла, ты бы поняла, что в нашем мире только зло и может процветать. А теперь убирайся отсюда, бессовестная дрянь, и не смей больше докучать мне.
Джемайма больше ей не докучала, так же, как и другие члены семьи. Эмбер осталась в полном одиночестве, будто ее вовсе не было в доме.
Она отправила Нэн подыскать жилье, но не в Сити, а на модных нынче западных окраинах между Тэмпл Баром и Чаринг-Кросс. И через три недели после рождения ребенка она сама поехала посмотреть на апартаменты, выбранные Нэн.
Квартира находилась в новом здании на улице Сент-Мартин, между Холборном, Друри Лейн и Линкольнз Инн Филд, где жили только богатые и титулованные господа. В четырехэтажном доме было по квартире на каждом этаже, а еще один, верхний полуэтаж предназначался для слуг. Апартаменты Эмбер располагались на втором этаже, выше жила хорошенькая молодая девушка, которая только что приехала с теткой из деревни, чтобы найти здесь мужа. На четвертом жила богатая вдова среднего возраста. Хозяйка, миссис де Лэйси, занимала первый этаж. Это хрупкое существо все время вздыхало и жаловалось на меланхолию. Она не говорила ни о чем другом, кроме как о своем былом богатстве и положении в обществе, которые она потеряла во время войны вместе с незабвенным и незаменимым мужем. — Дом назывался «Плюмаж из перьев», его эмблема висела на улице, как раз под окнами гостиной Эмбер — деревянное изображение большого развевающегося синего плюмажа на золотом фоне в позолоченной кованой раме. Каретная и конюшня размещались неподалеку вверх по улице. На этой узкой улице проживало много титулованных молодых людей, дам и джентльменов, многие из которых часто бывали в Уайтхолле. Красные каблуки, серебряные шпаги, атласные платья, полумаски, парики, шляпы с перьями, раскрашенные кареты, добротные величественные лошади — все это создавало непрерывный живописный парад под окнами Эмбер.
Да, ее апартаменты были самыми великолепными из всех, какие она когда-либо видела.
Прихожая, затянутая красным атласом в золотую полоску, была обставлена тремя позолоченными креслами, стену украшало венецианское зеркало. Прихожая вела в гостиную с большими окнами из зеркальных стекол, которые с одной стороны выходили на улицу, с другой — во двор. Мраморный камин до потолка украшали лепные изображения цветов, животных, лебедей, обнаженных женщин и геометрических фигур. На каминной полке стояли китайские и персидские вазы, рядом — серебряный канделябр. Мебель была либо позолоченной, либо инкрустированной слоновой костью и перламутром. Ни один из предметов мебели не был изготовлен в Англии, как с гордостью заявила миссис де Лэйси. Занавеси из зеленого с желтым атласа — из Франции, зеркала — из Флоренции, мрамор камина — из Генуи, шкафы — неаполитанские, лиловое дерево двух столов — из Новой Гвинеи.
Спальня выглядела еще более роскошно: ткань полога — с серебряным шитьем, шторы из зеленой тафты, даже кресла были обиты серебряной парчой. Несколько платяных шкафов встроены в стены, а еще здесь имелась небольшая кушетка с плотными валиками для дневного отдыха — самая модная и элегантная вещь в жизни Эмбер. Кроме того, было еще три комнаты: детская, столовая и кухня, последнюю Эмбер не намеревалась использовать.
Квартирная плата оказалась астрономической — сто двадцать пять фунтов в год, но Эмбер с презрением отнеслась к такой мелочи и заплатила вперед без малейшего протеста, хотя надеялась, что не проживет здесь и половины срока. Ведь Брюс должен скоро вернуться, он уже восемь месяцев в море, и в порту стоит множество захваченных голландских судов.
Сначала Эмбер перевезла вещи, потом переехала сама. Несмотря на то, что переезд занял три или четыре дня, никто из домашних не подошел к ней, никто не поинтересовался, что именно она забирает с собой, хотя, по правде говоря, не все вещи принадлежали ей. Эмбер наняла кормилицу и няньку для ребенка, а теперь еще и трех служанок, что считалось обязательным для благородной дамы. В день отъезда в большом доме Дэнжерфилдов было абсолютно тихо. Эмбер, кажется, не видела даже слуг и никого из детей. Ничто не могло сказать ей более ясно, чем это молчаливое презрение, как сильно ее ненавидели здесь.