— Мардж, — попросил ее мистер Лоб, — посчитай, сколько мы должны Шерлу.
— Сейчас, мистер Лоб, — она заметила Давида, — это кто, сын его?
— Ага.
— Похож на него, правда?
— Может быть...
— Я бы отца арестовала, — сказала она, открывая большую папку.
— Что бы это дало?
— Не знаю, быть может, стал бы разумнее.
Мистер Лоб пожал плечами:
— Слава Богу, что он никого не убил.
— Следовало бы засадить его в подземелье, — сказала девушка, царапая что-то на бумаге.
Мистер Лоб ничего не ответил.
— Ему причитается шесть шестьдесят два, — она отложила карандаш, — достать их?
— Угу.
Девушка подошла к большому черному сейфу в углу, отсчитала деньги, положила в конверт и подала мистеру Лобу.
— Иди сюда, — сказал мистер Лоб Давиду, — как тебя зовут?
— Давид.
— Давид и Голиаф, — он улыбнулся, — ну, Давид, есть у тебя хороший глубокий карман? Давай посмотрим. Вот то, что мне нужно. Положим деньги сюда, — он сложил конверт и положил его в карман на груди Давида. — Теперь не вынимай его. И не говори никому, что у тебя деньги, пока не придешь домой, понял? Что за мысль посылать такого ребенка за деньгами?
Давид увидел за спиной мистера Лоба двоих в маленьком окошке. Они глазели на Давида с любопытством и удивлением, будто разглядывали какого-то небывалого уродца. Оба улыбнулись девушке, когда она случайно посмотрела в их сторону. Один из них подмигнул и повертел пальцем у виска. Мистер Лоб обернулся, и они исчезли. Вошел седой муж чина с бумажным свертком.
— Вот все, что я мог найти, мистер Лоб. Его полотенце, ботинки и куртка.
— Хорошо, Джо, мистер Лоб взял у него пакет и повернулся к Давиду. — Вот, мой мальчик. Держи под мышкой и не теряй. Тебе не тяжело? Ну и лад но, он открыл дверь. — Всего хорошего, — сухая усмешка пробежала по его лицу, — не легко тебе
Крепко держа сверток под мышкой, Давид медленно спускался по лестнице. Так вот как отец кончил эту работу! Он держал в руке молоток и мог убить кого-нибудь. Давид почти видел его — с молот ком над головой, с лицом, искаженным гневом, и бегущих от него людей. Он содрогнулся от этого видения и замер на лестнице, как бы оттягивая момент встречи с реальностью. Но он должен спуститься, должен подойти к отцу. Будет хуже, если он останется на лестнице. Он не хотел идти, но должен был. Если бы лестница была вдвое длиннее!
Он торопливо вышел на улицу. Отец ждал его, прижавшись спиной к решетке, и когда Давид показался, нетерпеливо махнул ему рукой и двинулся по тротуару. Давид бросился за ним, догнал его, наконец, и отец, не замедляя шага, взял у него сверток.
— Как они долго возились, — сказал он и бросил через плечо снисходительный взгляд (судя по лицу, он сильно нервничал, пока Давид отсутствовал). — Тебе дали деньги?
— Да, папа.
— Сколько?
— Шесть... шесть долларов, девушка...
— Они говорили тебе что-нибудь? — его зубы скрипнули. — Обо мне?
— Нет, папа, — ответил Давид торопливо, — ничего, папа. Мне просто дали деньги, и я ушел.
— Где они?
— Здесь, — Давид показал на карман.
— Ну, давай же сюда!
С трудом Давид вытащил конверт из кармана. Отец выхватил его и пересчитал деньги.
— Так ничего они и не сказали, а? — казалось, он требовал еще подтверждений. — Ни один из них не говорил с тобой, да? Только эта лысая очкастая свинья? — отец посмотрел на него, прищурясь.
— Нет, папа. Только этот дядя. Он просто дал мне деньги, — он знал, что должен казаться искренним под пристальным взглядом отца.
— Очень хорошо! — губы отца на секунду удовлетворенно расслабились. — Хорошо!
Они стояли на углу и ждали троллейбус.
Давид не сказал никому, даже матери, о своем открытии — оно было слишком ужасным, чересчур фантастичным, чтобы делиться с кем-нибудь. Он размышлял об этом, пока не заснул, пока уже нельзя было сказать, где реальный отец, а где сон. Кто поверит ему, если он скажет: "Я видел, как мой отец поднимал молоток"?
Он стоял на высокой крыше в темноте, а внизу были обращенные к нему лица, очень много лиц, они простирались, как булыжники, до края света. Кто поверит ему?
Он не смел говорить.
3
На столе стояли самые праздничные тарелки. В духовке жарился цыпленок. Мать переливала остатки пасхального красного вина из оплетенной бутыли в пузатый графин. Она все время казалась спокойной, но, поставив графин в центр стола, повернулась к наблюдавшему за ней Давиду:
— Я что-то чувствую. Не знаю что, — сказала она, — тревогу.