— Еще может ходить, — обрадовал Иоси Давида.
Давид сел рядом. С интересом смотрел он на блестящие зубчики, которые двигались, тогда как соединяющие их ажурные сердцевинки оставались неподвижными.
— Отчего он ходит? — спросил Давид. (На улице °Н говорил по-английски.)
— Ты что, не видишь? Потому что это машина.
— Аа-а!
— Он будит моего отца утром.
— Моего отца он тоже будит.
— Он говорит, когда надо есть и когда спать. Вот здесь видно, но я снял стрелки.
— А у меня дома есть календарь, — сообщил Давид.
— А у кого нет календаря?
— Я сохраняю свой. У меня уже большая книжка с номерами.
— А кто не может так?
— Но его сделал мой отец, — это была главная деталь в истории с календарем.
— А кто твой отец?
— Он печатник.
— А мой работает в ювелирном магазине. В Брук лине. Ты когда-нибудь жил в Бруклине?
— Нет, покачал головой Давид.
— А мы жили, прямо рядом с папиным магазином на Рейни Авеню. Где работает твой отец?
Давид задумался.
— Не знаю, — признался он наконец, надеясь, что этот вопрос не заинтересует Иоси.
Но Иоси сказал:
— Мне не нравится Браунсвилл. Мне больше нравится Бруклин. Мы там находили сигары в канаве. Мы их бросали в теть и убегали. Кто тебе больше нравится, тети или дяди?
— Тети.
— А мне нравится мой отец, — сказал Иоси, — мать всегда кричит на меня.
Он вставил ноготь между двумя колесиками. Яркая желтая шестеренка вдруг отскочила и упала в канаву у его ног. Он поднял ее и сдул пыль.
— Хочешь?
— Да, — Давид протянул руку.
Иоси уже хотел положить шестеренку на его ладонь но вдруг передумал.
— Нет, она как пенни. Я ее брошу в автомат получу резинку. Вот, возьми лучше эту, — он выудил из кармана шестеренку покрупнее и дал ее Давиду. Она как двадцать пять центов. Пойдем, попробуем.
Давид застеснялся.
— Я должен ждать здесь, пока засвистит свисток.
— Какой свисток?
— На фабрике.
— Ну и что?
— Ну и тогда я смогу пойти домой.
— Почему?
— Потому что они свистят в двенадцать, а потом в пять. Тогда я могу идти.
Иоси моргал, не понимая.
— А я пойду куплю резинку, — сказал он, стряхнув с себя недоумение, — в автомате.
И он затрусил к магазину на углу.
Разглядывая свою шестеренку, Давид опять подумал, что все мальчики на улице знали, где работают их отцы, а он не знал. У его отца было так много работ. Только узнаешь, где он работает, а он уже переходит в какое-нибудь другое место. И еще он всегда говорил: "Они смотрят на меня с насмешкой. Они издеваются надо мной. Сколько человек может вытерпеть? Да поглотит их огонь Божий!"
Ужасная картина вставала перед глазами Давида — воспоминание о том, как однажды за ужином мать посмела сказать, что, может, они вовсе не издеваются над ним, а ему только так кажется. Отец взревел. И в приступе гнева смел со стола всю посуду и еду.
И другая картина проносилась вслед за ней.
Дверь, распахнутая ударом ноги, бледный отец, входящий с диким видом в комнату и садящийся, как садятся старики, ища дрожащей рукой стул позади себя. Он молчит. Его челюсти и даже суставы, казалось, сплавлены в огне бешенства. Давиду часто снились шаги отца на лестнице, блеск дверной ручки и он сам, не могущий поднять со стола огромный нож.
Поглощенный своими мыслями и созерцанием блестящей шестеренки, Давид не заметил, как невдалеке от него собралась небольшая группа девочек. Но когда они начали петь, он вздрогнул и посмотрел на них. Их лица были строги, они держались за руки. Медленно двигаясь по кругу, они пели невыразительными гнусавыми голосами:
Снова и снова повторяли они эту бессмыслицу, Их слова, непонятные поначалу, вдруг обрели смысл. Песня странно взволновала Давида. Вальтер Вальдфлавер был маленьким мальчиком. Он жил в Европе, далеко, там, где, по словам мамы, родился и он сам. Давид видел его стоящим далеко на холме. Охваченный теплой ностальгической скорбью, Давид закрыл глаза. Видения забытых рек заскользили под его веками, пыльные дороги, непостижимые изгибы деревьев, ветка в окне под ясным небом. Далекий, недостижимый мир...
Его тело расслабилось, подчиняясь ритму песни и золотому июньскому солнцу. Казалось, он поднимался и падал на волнах где-то далеко, где его не было. Ему казалось, он слышит голос, но это были не слова, а колебание пламени...