— Алкоголик, — вынес приговор один из милиционеров. — Ради выпивки и старался. В прошлом месяце на дачу к Шестинскому забрался мужик — три дня прожил. Пока всю водку не выпил и припасы не подъел.
— Что же коньяк и виски остались? — спросила Алина Максимовна. — Да и не ищут среди одежды водку, — добавила она, вспомнив разговор в спальне.
— Среди белья он, наверное, деньги искал, — объяснил капитан. — Многие так прячут. А французский коньячок, хозяюшка, штука приметная, с ним по городу не походишь.
Маврина хотела возразить, но сдержалась. Ей не терпелось поскорее остаться одной, присутствие посторонних, разговоры, расспросы утомили ее. Капитан, почувствовав ее состояние, сказал:
— Ну, что, ребята, двинемся? — и попросил, обратившись к Алине Максимовне: — Вы уж, если в город уедете, сигнализацию включите.
— Я никуда не уеду, — сказала Маврина и посмотрела на разбитое окно.
Капитан смутился:
— У вас кусок фанеры найдется? Мы сейчас забьем…
— Не надо. Я утром все сделаю сама. А сейчас закрою комнату на ключ.
— Да вы не беспокойтесь, воры не вернутся, — сказал капитан. — Мы тут шуму наделали. Кто ж второй раз полезет! Такого в моей практике не бывало.
Милиционеры уехали. Алина Максимовна медленно обошла все комнаты, с грустью разглядывая следы пребывания посторонних — воров и милиции. Она так любила свою дачу — ее тепло и уют, созданный за долгие годы, старательно подобранную мебель, радующие глаз пейзажи на стенах, а теперь все показалось ей чужим. Ею овладело такое ощущение, что в любой момент здесь опять может появиться посторонний, неприятный, незваный. Разрушилось так остро живущее в ней чувство принадлежности этого дома ей, только ей. Покойный муж относился к даче равнодушно: ему было удобно здесь работать, но не больше. Ему было удобно работать и в номере гостиницы, и в самолете во время дальнего перелета. Он с улыбкой рассказывал, что в послевоенное время в Лефортовской одиночке написал лучшие страницы романа.
Алина Максимовна проверила запоры на дверях, заглянула в «гостевую», через окно которой залезли воры, секунду помедлила, глядя на запорошенный снегом ковер — не убрать ли от греха подальше? И, оставив все как есть, решительно повернула ключ в замке.
Спать Алина Максимовна постелила себе в кабинете мужа, на большом кожаном диване. Она разделась и уже собиралась лечь, когда вдруг вспомнила про ружье, подаренное мужу еще на шестидесятилетие — в то время они праздновали свой медовый месяц. Ружье прекрасной штучной работы, бокфлинт — стояло в шкафу рядом с другими ружьями. Невольно залюбовавшись серебряной насечкой, она чуть помедлила, потом достала из письменного стола коробку патронов и зарядила ружье. С легким щелчком защелкнулся замок. Насколько помнила Алина Максимовна, из этого ружья ни разу не стреляли. Маврин охоту не любил. Ружье она положила рядом с диваном. Подумала: приму душ. Ей казалось, что душ поможет отделаться от преследовавшего в последние часы чувства брезгливости.
В ванной комнате она сбросила накинутый на голое тело халат и внимательно рассмотрела себя в зеркало. Усталое, но красивое лицо, длинная шея, покатые плечи с гладкой бархатистой кожей.
Приняв душ, она зашла на кухню, достала из холодильника бутылку молока и с удовольствием выпила стакан.
Сквозь сон она услышала, что кто‑то пытается отворить балконную дверь. Алина Максимовна с трудом разлепила веки и увидела на балконе человека. Алина Максимовна нашарила ружье, притянула к себе, потом, стараясь ничего не задеть, не скрипнуть пружинами, села, направила стволы на дверь и выстрелила дуплетом.
БЕРТА
У следователя прокуратуры Владимира Петровича Фризе была любовница Берта Зыбина. По укоренившейся у нас традиции не называть вещи своими именами, среди близких друзей Владимира Берта именовалась приятельницей. О существовании «приятельницы» Берты знали в прокуратуре все. И в первую очередь сам районный прокурор Олег Михайлович, потому что Берта жила на одной лестничной площадке с Олегом Михайловичем. Прокурор с Бертой был хорошо знаком. Ее все в доме знали. Во–первых, приятельница Фризе была очень красивая, во–вторых, очень высокая — метр восемьдесят восемь. И, главное, — заслуженный мастер спорта Берта Зыбина играла в сборной страны по баскетболу.
Первое время, встречая своего подчиненного, выходящего из соседней квартиры, Олег Михайлович смущался. Но постепенно привык и нередко даже предлагал Фризе, когда у следователя автомобиль был в ремонте, прокатиться до работы на своей персональной машине. Но тот всегда отказывался. На вопрос прокурора «почему?» Владимир Петрович туманно отвечал: «Чтобы не давать лишнего повода».
Постепенно прокурор так освоился с тем, что следователь Фризе время от времени — когда Берта не была на сборах и не выезжала на соревнования — становился его соседом, что даже заглядывал «на огонек». Правда, имея в запасе какой‑нибудь сугубо производственный благовидный предлог. На самом деле ему было приятно посидеть с молодежью, выкурить ароматную голландскую сигару, которые привозила Берта своему приятелю из заграничных турне, пригубить хорошего датского ликера. В отличие от прокурора, его супруга ни разу к Берте не заглядывала, заявив «раз и навсегда», что случится это не раньше, чем Фризе и Зыбина вернутся из загса.
— Володя, — сказал однажды Олег Михайлович, раскурив сигару, — вы с Бертой такая хорошая пара. Жду не дождусь, когда погуляю на вашей свадьбе.
— Да, Володя, почему бы не доставить Олегу Михайловичу такое удовольствие? — сказала Берта и покраснела.
Фризе нахмурился.
— Не раньше, чем эта девушка прекратит бегать с мячом на публике. — Несколько секунд он помолчал, а потом добавил: — Спорт убивает женственность.
Берта фыркнула и ушла на кухню.
— Вы не правы, Володя, — тихо сказал прокурор. — Берта — само воплощение женственности.
У Фризе чуть не сорвалось с языка: «Ну и женились бы вы на ней сами!»
Обидное замечание о женственности посеяло в душе Берты червячок сомнения, и когда, просидев в прокуратуре до позднего вечера в бесполезных попытках разыскать так неожиданно исчезнувшего санитара Кирпичникова, Фризе пришел к ней, он застал подругу на диване с книжкой, которую она читала вслух.
— Чего это ты разучиваешь? — спросил он, не очень‑то вслушиваясь в бормотание подруги. — Может быть, подкормишь уставшего прокурора?
— Сам, сам, сам, — пробормотала Берта, не отрываясь от книги.
Фризе остановился посреди комнаты и прислушался.
— «Я настраиваюсь на ежедневную — ежедневную энергичную — энергичную половую жизнь и сейчас и через десять лет, и через тридцать лет, и в сто лет. И через десять лет, и через тридцать лет, и через пятьдесят лет у меня будут рождаться здоровые крепкие долголетние дети…»
— Чего, чего это будет у тебя рождаться через пятьдесят лет? — с изумлением спросил Владимир.
— «И через тридцать лет, и через пятьдесят лет я буду молодая, юная, прекрасная красавица…» — продолжала бубнить Берта, не обращая внимания на его вопрос.
Фризе подошел ближе и протянул руку за книгой.
— Дай‑ка мне взглянуть.
Берта отодвинула книгу.
— «Я очень люблю мужскую ласку, мужская ласка мне приносит огромное наслаждение. Я очень люблю любовные игры со своим любимым мужем. Мне очень нравится, когда мы голенькие в постели, я так люблю поиграть — поласкаться со своим любимым. Мне очень, очень приятно от его прикосновения, мне очень приятно, когда он нежно погладит мои груди… — Фризе сумел, все‑таки, вырвать книгу, но, похоже, Берта знала текст наизусть, потому что продолжала: — Мне очень приятно его прикосновение к соскам, когда он целует соски».
Книга была толстая, в красивом коленкоровом переплете. Называлась она «Животворящая сила».
— Что это за порнография?! — изумился Фризе.
— Никакая не порнография! Рекомендована Минздравом. Неплохо бы и тебе выучить пару настроев. «На долголетнюю мужскую красоту», например. И «против курения».