Арсланкул теперь знает все здания как свои пять пальцев. Он так хорошо ознакомился с ними, как будто помогал Навои составлять план их расположения. Когда его спрашивают: «Каким делом вы заняты?»—он любит говорить: «Мы создаем рай в погрязшем в грехах Герате». Уже месяц Арсланкул работает с живописцами, которые украшают внутренние помещения ханаки, — строит для мастеров крепкие леса. Арсланкул полюбил это здание, предназначенное служить приютом для путешественников, тихим жилищем для ученых и поэтов. Он подолгу любовался законченными помещениями, просил прочитать ему надписи, искусно выведенные на стенах среди ярких цветов, и старался запомнить их. Работами живописцев руководил знаменитый Мирак Наккаш.: Арсланкул больше всех почитал этого мастера, умевшего создавать при помощи красок такие дивные картины. Но характер у Мирака Наккаша был своеобразный. Иногда он совсем не являлся на работу, иногда в самый разгар занятий вдруг исчезал и отправлялся куда-то бродить. В такие минуты Арсланкул непритворно страдал. Он поднимал свои могучие руки и говорил: «Будь у этих лап искусство Мирака, я бы сам все сделал, я бы не позволил ему ступить сюда ногой».
В четверг живописцы рано закончили работу. В одной комнате украшения остались недоделанными, и Арсланкул был недоволен. Он с мрачным видом медленно скинул рабочее платье, вычистил его и пошел домой.
Простодушный парень пришел в Герат в поисках своей возлюбленной. Около года он прожил в чужом городе, боясь громко вздохнуть, потом, потеряв надежду на встречу с любимой, вернулся в кишлак. Но поселок, в котором он родился и вырос, где знал и любил каждый уголок, теперь показался ему тесным и душным, как тюрьма. Он проработал немного у старого хозяина, но любовь снова потянула его в город. В Герате его приветливо встретили бездетная тетка и ее муж Этот семидесятилетний старик, когда-то знаменитый гончар, уже давно перестал работать. Тетка, моложе его на десять лет, была портнихой.
Арсланкул вошел в чистый двор с айваном, примыкавшим к крепкому, ладно построенному дому. Старик втянув голову в худые плечи, молчаливо перебирал четки; седая, гладко причесанная старуха с румяным лицом, засучив рукава, готовила тесто для вечерних лепешек. Юноша присел на край айвана. С соседнего двора слышалось неприятное, режущее уши жужжание прялок. Арсланкул нервно сказал:
— Куда бежать от этих прях?
— Светик, что им не работать, что ли? Разве ты только теперь их услышал? — возразила старуха.
— Пусть каждый прядет у себя дома.
— Когда прядешь с другими вместе, не соскучишься. Следишь друг за другом и работаешь, как див. Посмотри на меня, упрямый козел! — крикнула старуха, толкая Арсланкула концом скалки.
Парень повернулся и посмотрел в маленькие беспокойные глаза старухи.
— Придумай какой-нибудь предлог и пойди к ним или погляди через дувал,[87] — с улыбкой продолжала старуха, ловко разрывая руками тесто. — Сегодня там две новые девушки. Месяц разбился и упал на землю. Какие глаза, какие брови! Под стать сыну любого бека.
— Не нужны мне эти красавицы, — отвернулся от нее парень.
— Выбери которую-нибудь, завтра же сватать пойду.
— Тысячу раз говорил тебе — буду жить бобылем.
— Не обманывай себя пустыми мечтами. Довольно гы горевал по той степной девушке. Ну-ка, подымайся! — решительно приказала старуха.
Арсланкул, продолжая сидеть, грустно проговорил:
— Человек любит один раз в жизни.
— Хоть глазком взгляни. Если ты настоящий парень, если у тебя есть хоть немного жару в сердце, — сейчас же упадешь в ноги, будешь молить: просватай!
Арсланкул сердито поднялся и подошел к дувалу. Печально склонив свое могучее тело, ой оперся о низенькую, осыпавшуюся сверху стену, разделявшую дворы.
На большой террасе он увидел соседку, крепкую, ворчливую женщину, двух ее миловидных дочерей и несколько пухленьких соседских девушек. Арсланкул принялся искать среди них красавиц, о которых говорила его тетка. Девушки в платьях из маты и коротких пестрядевых безрукавках без устали вертели колеса прялок. Не отрываясь от работы, они оживленно болтали и смеялись. Перед каждой лежали кучи ваты и увитые нитками веретена. Одну из незнакомых девушек можно было хорошо разглядеть. Ее белое, несколько полное лицо, смеющиеся коралловые губы, иссиня черные, вьющиеся на висках волосы, высокая грудь, мерно вздымавшаяся в такт движениям руки, действительно были привлекательны. Вторая красавица, которая сидела за столом, Арсланкулу не была видна.
Старик спустился во двор и совершил омовение. Выходя на улицу, чтобы отправиться на послеполуденную молитву, он взглянул на Арсланкула из-под густых бровей, погладил длинную бороду и покачал головой. На его серьезном, покрытом глубокими морщинами лице заиграла улыбка. Заметив его, Арсланкул лукаво прищурил глаза и крикнул:
— Эй, дядюшка, пожалуйте сюда, в цветник!
Старик, постукивая палкой, подошел к Арсланкулу.
— В моей жизни уже наступила осень, голубчик. А ты что же, выбрал себе розу? — спросил он, открывая в улыбке редкие зубы».
Арсланкул глубоко вздохнул и безнадежно махнул рукой.
— Огорчаешь ты тетку. Ей, бедной, хочется погулять на свадьбе.
— Горе у меня в сердце, дядюшка.
— Напрасно ты горюешь, — продолжал старик, по нижа я голос. — Я в молодые годы был соколом в таких делах. Другие поют соловьями над розой, а я сорву розу да и бежать. А время-то какое было! На престоле сидел Шахрух-мирза — благочестивый султан, блюститель закона. А теперешний, Хусейн Байкара, широко раскрыл ворота для всяких любовных утех.
Арсланкул ничего не ответил.
— Сердце молодца — повелитель. Я тебя не неволю, мой свет, — сказал старик, направляясь к воротам.
Жужжание прялок умолкло. Девушки, словно дети, выпущенные из школы, шумно поднялись с места. Они торопливо сложили в мешочки нитки и веретена и спустились во двор. Одни секретничали о чем-то, другие играли на чанге. Арсланкул, чтобы не смутить их, отошел от дувала. В воздухе зазвучала песня о разлуке, так соответствовавшая настроению Арсланкула:
Старуха разостлала дастархан. Она принесла мучную похлебку в цветных глиняных чашках и, еще не успев сесть, спросила:
— Ну что, правду я сказала? Девушки красивы, как месяц, да?
— Если скажете «как дочери пери», и то не ошибетесь, — ответил юноша.
— Да буду я жертвой за тебя! Выпустить из рук таких девушек — все равно, что упустить птицу счастья, когда она сядет тебе на голову. Это было бы неблагодарностью. К которой из них более склонно твое сердце? К той, белой и гладкой, как яйцо, или к другой, золотистой, как пшеница, стройной, как молодой побег? Сказать по правде, я и сама теряюсь: мое сердце тянется то к одной, то к другой. Выбирай сам.