А что в ответ?
Отец просто поднимал глаза от работы, приглашал калларино сесть, словно тот был долгожданным, любимым гостем, и просил Мерио принести сладкий чай и горький сыр.
Таким был мой отец. Мягким, потому что обладал властью.
И таким был калларино, не имевший власти.
А потом, в танце изящных вежливостей, калларино – не спрашивая – просил разрешения воспользоваться собственной печатью, которая лежала на отцовском столе, и мой отец – отвечая – разрешал ею воспользоваться.
Калларино мог сказать: «Генерал Сивицца говорит, что оружие стражников-люпари затупилось».
А мой отец мог ответить: «Это не делает чести наволанскому оружию. Наши верные защитники сами нуждаются в защите. Им нужно мясо для силы, острейшее и крепчайшее оружие для ремесла, а те, кто женат… те должны получить золотой нависоли в знак признательности. Генерал и его волки должны всегда чувствовать благодарность города за их труд».
И тогда, прямо здесь и прямо сейчас, калларино писал предложение архиномо Каллендры – многие из которых дали обязательства моему отцу и носили на щеках его отметки – и скреплял своей печатью, покрытой красными чернилами, олицетворением власти, которой у него не было, предлагая выделить в точности ту сумму, что назвал мой отец, и Сто имен Каллендры голосовали и соглашались, а отец и другие городские архиномо платили налоги, необходимые для обеспечения боеспособности нашей армии.
Или калларино мог сказать: «Боррагезцы отправили посла и предлагают торговать с Наволой». А отец в ответ хмурился и говорил: «Но если вдуматься, разве мы доверяем архиномо Боррага? Джеваццоа – такой уродливый город. Популо[20] Боррага – подлые люди. Они коснутся щекой твоего сапога, а потом, поднявшись, чтобы поцеловать руку, воткнут клинок тебе между ребер». И морщился, словно сделал глоток скверного вина, возможно, одного из знаменитых туманных вин Джеваццоа, кислых и полных мути.
В таком случае калларино оставлял тему и переключался на другую, зная, что не получил дозволения вести переговоры с архиномо Боррага.
Или калларино мог сказать: «Король Шеру хочет прислать двадцать ученых, чтобы переписать архивы университета и наши знания о банка мерканта, литиджи[21] и нумизматике, а в ответ готов поделиться своими текстами по архитектуре и амонезе ансенс».
А отец отвечал: «Наука несет свет всем королевствам, куда приходит, но еще больше она озаряет тех, кто ее приносит. Пусть ученые Шеру приезжают, и люпари обеспечат им безопасное путешествие, но сперва пусть сын Андретона приедет к нам и поклянется на моем драконьем глазе, что никогда больше Шеру не станет нападать на наших добрых соседей в Парди».
Все это я видел, а позже Мерио тихо объяснял мне, что после того, как мой дед заставил люпари дезертировать во время войны с Шеру, они стали военной силой Наволы – только нашими солдатами, – и мы хорошо платили им за защиту своих интересов. Однако в душе они остались наемниками. Они перешли к нам, потому что мы платили лучше всех. Но что, если появится другое предложение? Что, если им захочется вновь сменить сторону? Что тогда?
Архиномо Наволы платили щедро – и привлекали все лучшее в землях Амо. Однако наемники ценились втройне, если брали наволанских жен и рождали городу новых волчат. Тогда их привязывали к Наволе не только солнца и луны наших монет, но и кровь. Вот почему мой отец раздавал солнца Наволы, нависоли, наше золото, тем, кто заводил семью. Он хотел привязать Компаньи Милити Люпари к городу, сделать так, чтобы выживание волков зависело от Наволы. Таким образом он побуждал солдат сражаться не только за деньги, но и за будущее их имен и детей, побуждал их самих стать наволанцами.
Такова была мудрость моего отца.
– Но зачем принцу Шеру приезжать и клясться на драконьем глазе? – спросил я.
Мерио пошевелил бровями.
– Давая клятву на глазе дракуса, ты привязываешься к нему, и он сожжет тебя дотла, если ее нарушишь. Дракон видит твою душу насквозь.
– Правда?
Я был восхищен и очень напуган. Почти так же, как в присутствии Каззетты.
Мерио взъерошил мне волосы и рассмеялся.
– Ох, Давико, вы слишком доверчивы. И как нам учить вас, юный господин, чтобы не было всегда так открыто ваше лицо? – Он вздохнул. – Нет, он не сожжет вас дотла, и нет, он не видит вашу душу насквозь. Но все равно очень страшно касаться того, что было больше любого человека, и, когда даешь клятву на таком артефакте, чувствуешь ее своими костями… – Он вздрогнул. – Чувствуешь глубоко. Символ и ритуал – такие же составляющие человеческого обязательства, как и деньги, как и залог в виде шерсти, как и то, есть ли на твоей щеке след чужого сапога. Когда человек прикасается к драконьему глазу, ваш отец наблюдает за ним, следит, как он вздрагивает, ждет, не замешкается ли он. То есть слегка заглядывает к нему в душу. – Мерио с серьезным видом коснулся уголка собственного глаза. – Видит не дракон, Давико. Видит ваш отец.