Самым нетерпеливым и самым любопытным в городе, был, кажется, мой дядя. Стоило кому-нибудь обронить слово «приехал», как Джура-ака оставлял клещи и молоток.
— Кто, кто? — допытывался он у прохожего.
И пока но узнавал, кому посчастливилось вернуться в Джизак, не отпускал человека. А вечером, после работы, тащил меня в чайхану Урдушмата, чтобы узнать все подробности.
Однажды в кузницу забежал мой дружок Адыл. Правильнее было бы сказать залетел, как залетает весной в дом птица, так стремителен, возбужден и радостен был Адыл. Лицо его сияло, даже оспинки на щеках посветлели.
— Приехал! — крикнул он с порога. Крикнул знакомое слово.
Я не стал спрашивать, кто приехал: в семье Адыла давно ждали отца.
Дядя вылез из ямы, в которой стояла наковальня, обнял за плечи Адыла.
— Отец, значит? Ну, вернулось счастье в дом…
На глазах дяди, кажется, блеснула слеза. Никогда я не видел его таким взволнованным. Он плакал и улыбался. И с чего было плакать — отец Адыла чужой нам человек, дом их стоит вдали, дороги не пересекаются. Неужели общая судьба, судьба мардикера способна так сблизить людей?
— Теперь наших собралось немало, — продолжал дядя. — Как отец, здоров?
— Здоров, — кивнул Адыл. Но, немного подумав, добавил: — Правда, ухо одно болит… Отморозил.
— Ухо это ничего. Другие легкие перепортили… На всю жизнь. — Дядя закашлялся. Последнее время он стал часто забиваться в кашле: отвернется от наковальни и борется с приступом. Наверное, дым горна и запах окалины душили его. — Главное, чтобы сердце не заморозить… Без сердца — конец…
Не знаю, понял ли последнее Адыл. Думаю, понял, потому что глянул на меня как-то значительно.
— Чем бы тебя наградить за радостную весть? — сказал дядя Джура и стал озираться, отыскивая в кузнице что-либо подходящее. Но ничего не нашел: не подкову же дарить мальчишке! — Ладно, будет за мной, — развел руками дядя. — Запомни…
Адыл благодарно улыбнулся.
— Хорошо, дядя Джура… А я вот что захватил вам… — Он полез за пазуху и вытянул оттуда кусочек сахару. Маленький, величиной с орех, потемневший от пыли и частого прикосновения рук. Вытянул и подал мне. — Папа привез из России…
Сахар! Уж не помню, когда я держал его на ладони. А вкус вовсе забыл. Так бы и отправил этот серый орешек в рот! Но рядом были дядя и Адыл. Я разбил орешек на три части прямо тут, на наковальне, и протянул один Джуре-ака, другой — другу Адылу, третий оставил себе.
Дядя отстранил мою руку.
— Ну, я свою долю съел, когда еще мальчишкой бегал по базару. Оставь себе или матушке отнеси. Дома у вас найдется рот для этого сахара…
Рот, конечно, найдется, даже целых два — маленькие братишка и сестренка. И я, не скрывая радости, затолкнул сахар в тряпицу, что матушка повязала мне в виде поясного платка.
— Папа еще хлеб привез, — сказал Адыл — Белого хлеба… Правда, он засох… но вкусный. Мы его в воде раз мачиваем.
— Да-да, — закивал головой дядя и улыбнулся чему-то, верно, пришедшим воспоминаниям. — Главное, сам вернулся. Благодари, сынок, тех, кто сверг царя, кто вернул свободу отцу твоему.
Адыл озадаченно посмотрел на Джуру-ака и тихо, почти шепотом, произнес:
— Рахмат. Спасибо…
И побежал домой.
Мы с дядей снова принялись за работу — я вытягивал из горна полосу железа, сияющую голубовато-розовым светом, клал на наковальню, а Джура-ака бил по ней молотком, превращая в тонкий длинный серп. Нам заказали крестьяне несколько серпов.
Вечером после работы, не в тот день, другой, дядя повел меня в дом Хафизбая. Читатель помнит этот дом — красивый дом с садом, где отдыхал иногда уездный начальник полковник Рукиц. Помнит читатель и самого Рукина, навестившего Хафизбая накануне трагических событий Тогда перед уездным правителем были расстелены дорожки, и сам хозяин, склонившись в почтительном поклоне, встречал важного гостя. Вход охраняли двое полицейских, а незадачливый Юлдаш ударами плети разгонял главным образом мальчишек, надоедливой стаей вившихся у ворот.
Сегодня ворота Хафизбая открыты настежь — ни хозяина, ни полицейских, ни сторожей. Народ входил сюда как в собственный дом. Здесь собирались мардикеры, вернувшиеся с тыловых работ, ну и конечно, беспокойные джизакцы — все, кто был разут, раздет и голоден. По босым ногам и рваной одежде легко можно было установить участников этого первого в городе митинга.