— Братья! Сестры! — повторил дядя Джайнак, когда установилась наконец тишина. — Каждому дан язык, но надо ли заставлять его трудиться без устали? Пусть отдохнет, а уши поработают… Слушайте, дорогие! В этих котлах атала. Ваша атала. Но чтобы каждый мог утолить голод и получить то, что ему предназначено, пусть наберется терпения. Разом все рты не наполнишь. По очереди. Соблюдая порядок, мы быстро управимся с трудным делом. Станьте же один за другим, и пусть тот, кто окажется дальше от котла, не тревожится, не мучает свое сердце страхом. Записанный в тетрадь Мирбайзи Миразим-оглы — хозяин этих котлов. У него ключ от сундука с хлебом. Но, нарушая порядок, бегая от котла к котлу, он может потерять свой ключ, а значит, и черпак жидкого или густого. А потерянный ключ, как вы знаете, братья, найти нелегко. Так будьте благоразумны. Берегите ключ от аталы. Она приготовлена из зерен, собранных на бедной, бесплодной, разоренной земле Джизака. Вы поняли меня, братья?
— Поняли! — отозвалась толпа.
— Не надо повторять тому, кто плохо слышит?
— Не надо.
— Так берегите ключи, дорогие!
Пока говорил дядя Джайнак, все понимали его, все соглашались с ним, но едва он кончил и сошел с супы, как люди снова загудели, задвигались.
— Я за той тюбетейкой.
— Эта чалма за мной…
— Где халат с прорехой на спине?
— Откуда взялся зеленый чапан?
Так говорили люди, отыскивая свое место в очереди. На список, составленный Мирбайзи, никто не надеялся. Бумага бумагой, а собственные глаза надежнее, они не подведут. Мы с Адылом сели — всем было велено сесть — за какой-то женщиной с большой деревянной миской на коленях. Место не то, чтобы близкое к казану, но и не далекое. Но всяком случае, если идти от ворот, то нельзя миновать нас. Мой отец оказался совсем рядом с котлом, шагах в трех. Это уже почти рай!
Атала пахла чудесно. Я уловил даже горечь лука, поджаренного на кунжутном масле. Наслаждаться бы мне ароматом аталы, мечтать о мгновении, когда она из котла попадет в черпак, а из черпака, обжигая мои пальцы, переселится в чашку и затем в желудок — мой желудок! О, как он разговаривает, какие слова произносит, какие выводит рулады! Не всякая крылатая певунья сравнится с ним. С кем вот только разговаривает? Если со мной, то напрасно, потому что я этого языка не понимаю и песен его не люблю. Если с чашкой, то она покуда пуста и безмолвна. К тому же она глупа, как все чашки, сделанные из тыквенной коры, и ничего, абсолютно ничего ответить не может.
Так вот, мне бы наслаждаться ароматом аталы, мечтать о том мгновении, когда она из котла попадет в мой словоохотливый желудок, а я стал раздумывать над вещами, не связанными с предстоящим удовольствием. Даже наоборот, исключающими его. Я увидел Хакимджа-на, мальчика с нашей махалли, и его двух братьев, сто-щих у ворот. Опи словно потерянные, жались к стене, не зная, как уцелеть в этом гудящем людском море. Малыши плакали, а Хакимджан утешал их.
— Позвать бы Хакимджана, — сказал я Адылу. — Ведь останется без аталы.
— Люди не разрешат.
— Я попрошу.
— Ты слышал, что говорил Джайнак-амаки: нарушивший порядок теряет право на пищу.
Слышал, конечно, но помочь малышам все же надо. Я встал, привел Хакимджана и его братьев и усадил впереди себя.
Что тут началось!
— Бесстыжие! — закричала женщина, сидевшая сзади. — У моих детей крадут аталу!
— Тетушка, — загородил я собой малышей, — они же сироты. Их отца повесил на площади Николай.
— Ха! Если их отца повесили здесь, то моих сыновей заморозили в Сибири, нет пусть идут назад.
— Правильно, — поддержала женщина впереди. — Выбросьте бесстыжих!
Да, жестоки бывают люди в голоде. Сердца их каменеют.
Я посадил Хакимджана на свое место, а сам пошел в конец, к воротам.
— И я с тобой! — попросился Адыл.
— Нет, тебе нельзя. Там ты не выстоишь.
Добраться до края очереди мне, однако, не удалось.
В ворота въехали трое всадников. Первый на гнедом коне, был старшим из них, и как только он придержал своего скакуна, остановились и остальные.
По Каландархане пронесся шепот. Да, шепот. Все смолкли, пораженные внезапным появлением всадников, и лишь пробежало восторженное, негромкое, как ветерок:
— Хайдарбек пришел! Хайдарбек!
Вон он, Хайдарбек! Ревком Джизака. Я узнал его, хотя в такой одежде — зеленой гимнастерке, перепоясанной ремнями, — не мог представить себе того мардикера, который выступал на митинге в саду Хафизбая. Вместе со всеми, босоногий мальчишка, я прошел тогда робко в голубые, расписные ворота и стал у стены, не понимая, что происходит. Люди были возбуждены, ждали чего-то, и все смотрели на супу, где сидел русский человек в коричневой рубашке рядом с Хайдарбеком Абдуджаббаровым. Тогда ни я, ни мои сверстники не знали его имени, оно стало известно позже. Позже назвали и имя русского — товарищ Алексей. Оба они выступали на митинге и говорили такие слова, от которых становилось всем и радостно и страшно, и сердце замирало от ожидания чего-то неведомого и удивительного. Вот тогда-то и пошли джизакцы за красным флагом. И я пошел. Не ведая, конечно, что это дорога моей жизни.