Сказав это, тетя залилась слезами. И до моего прихода она, должно быть, плакала. Рукава чапана и платок ее были мокрыми, словно на них целый день лил дождь.
— Ну что ж делать, мы слабы. Такими нас создал бог, — вздохнула Зухра-апа. — Вы же сами учили меня покоряться судьбе. Судьба наша — гнев отца.
— Ох, ох! — билась в рыданиях тетя. — Кончатся ли когда-нибудь наши муки?
Меня самого начал бить озноб. Чужое горе легко трогает детское сердце. Быть в этом доме мне не хотелось, никогда не хотелось, и, не живи здесь добрая сестрица, я обходил бы его стороной. Умела она утешить, умела словно лучом солнца обогреть. Вот и сейчас, успокоив матушку свою, она вернулась ко мне, погладила мою голову, сказала заботливо:
— Грейся, грейся, Назиркул! И халат скоро высохнет, и кавуши очистятся.
Прикосновение ее рук было волшебным, все печальное, злое исчезало, и даже судьба тети не казалась такой безутешной, как минуту назад. И страх куда-то подевался, успокоенный я смотрел на всех, улыбаясь.
На какое-то мгновенье Зухра-апа исчезла и вернулась с тарелкой, наполненной доверху жареной кукурузой. Любимое мое лакомство белело, словно гроздь цветущей акации, и оторвать от него глаз не было никакой возможности. Я проследил весь путь тарелки от двери до дастархана, боясь, что вдруг она проплывет мимо или какая-нибудь глупая кукурузника спрыгнет на пол. По тарелка не проплыла мимо и ни одна глупая кукурузника не прыгнула на пол. Зухра-апа поставила лакомство на дастархан между мной и сестрицей Мастон, нынешней моей невестой, а тогда восьмилетней девочкой с красивыми, чуть косящими глазами. В этих глазах всегда жила лукавинка, и я их побаивался.
— Угощай Назиркула! — приказала младшей сестре Зухра-апа. — Скажи, ешь, пока кукуруза еще горячая.
Если бы я стал ждать, когда Мастон все это скажет, то ни одна кукурузинка в тот день не попала бы мне в рот. Я не помнил, чтобы Мастон в моем присутствии произносила какие-нибудь слова. Не произнесла она их и сейчас — хмыкнула насмешливо и спрятала лицо под скатертью.
Пришлось Зухре выручать сестрицу.
— Не жди, Назиркул, принимайся за дело!
Тотчас же я запустил руку в тарелку и через какие-нибудь минуты от пышной белой горки ничего не осталось. Мастон только поглядывала на меня и улыбалась лукаво. Не думаю, что в это время она восторженно шептала: «Какой замечательный у меня жених!» Впрочем, слово жених тогда вообще не произносилось. Да знала ли Мастон о нашей помолвке? Она была крошкой, когда меня заставили куснуть ее ухо.
В самый веселый и приятный момент — переселения кукурузы из тарелки в мой рот — тетя задала вопрос, никак не относящийся к делу:
— Зачем пришел, сынок?
Я не сразу сообразил, что хочет от меня тетя. Никакой вроде причины для посещения дома Захида-бобо не было. Однако следовало что-то ответить, и я сказал:
— Мама стегала курпачу, и у нее задергалась бровь.
Тетя опять застонала и опять заплакала.
— Тревожится за меня сестрица. Сердце ее отзывается чужой болью. Вернешься, успокой матушку, мол, все хорошо и тревожиться незачем. Понял?
— Понял.
— А теперь ступай. День на исходе. Темнота — плохой спутник, не заметишь, как с дороги собьешься.
У сандала было хорошо, так хорошо, что и шевельнуться не хотелось, а пришлось. Раз велят хозяева, вставай, надевай свой мокрый халат, суй ноги в холодные кавуши и иди.
Насчет мокрого халата я прибавил с огорчения. Халат был сухим, а кавуши теплыми. Зухра-апа позаботилась обо всем.
— Я провожу тебя за калитку, — сказала она. — А то встретится отец, ему как раз время возвращаться с молитвы.
Должно быть, молитва затянулась, потому что во Дворе Захида-бобо мы не встретили. Не столкнулся он с нами и у калитки.
— Ну, теперь не страшно, — выглянула Зухра-апа на улицу. — Возьми вот! — Она сунула мне в руки небольшой узелок с жареной кукурузой: только кукуруза бывает такой легкой и такой звонко шуршащей. Я торопливо прижал ее к халату.
— Маме скажешь: у нас все хорошо! — напомнила сестрица. — Все хорошо.
С этими двумя словами — все хорошо, ничего не прибавляя и не убавляя, я и предстал перед матушкой.
— Говоришь, все хорошо? — переспросила она, пытливо вглядываясь в мои глаза.
— Все хорошо.
— Значит, напрасно дергалась моя бровь?
— Напрасно.
— Стара я стала, не могу угадать, когда сестре хорошо, а когда плохо.
— Отчего же ей должно быть плохо? — вмешался обычно молчавший отец. — Дом, к порогу которого сыплются золотые зерна, должен пребывать в покое и благоденствии.