Навруз [Наврўз - ru]

Эта чалма была и сейчас на Эргаше-глашатае. Одна она осталась от прежнего «деточки», ибо яхтак состоял из тысячи заплат, штаны обтрепались, кавуши широко разинули пасть — и пальцы ног глядели из-за стремян на свет божий.

Эргаш-глашатай был маленького роста, но вместе со своей маленькой лошадью все же возвышался над толпой. Прежде чем начать речь, он приосанился, поклонился людям, упер черенок камчи в правый висок, как это делают муэдзины, и произнес нараспев:

Мир вам, люди,
Мир обездоленным джизакцам!
Кто слышит меня, пусть внемлет,
Кто услышал, пусть передаст другому!
Братья мои, малые и великие,
Бодрствующие и немощные:
Мельники, запорошенные мукой,
Мясники, испачканные кровью,
Кузнецы, задымленные горнами,
Гончары, породнившиеся с глиной,
Дехкане — труженики земли,
Чайрикеры и мардикеры,
Кошохи и пастухи,
Матери и сестры!

Так обычно звучало вступление к приказу, который объявлял глашатай. Но люди насторожились. Тон был тревожный и скорбный, слова Эргаша будто пробивались сквозь слезы. Если бы даже не звучала тревога и скорбь, ее услышали бы люди. После восстания и разгрома Джи-зака все ждали только печальных известий. И они не ошиблись.

Глашатай запел еще громче и взволнованнее:

Братья, сомкните губы, чтобы не застонать,
Остановите сердце, чтобы не заплакать.
На высоком кургане стоит столб,
На столбе тугая петля!
Петля эта ждет друга нашего и защитника,
Смелого и мужественного,
Честного и бесстрашного,
Бросившего камень в злодеев, что мучили народ,
Ждет несчастного Мухаммада,
Сына рода Хамраевых.
Последние часы он видит небо,
Последние часы в родном Джизаке,
Руки его тянутся к детям,
Губы шепчут слова прощания,
А палач уже торопит,
Уже накидывает саван!
О люди, о сыны Джизака,
Не оставьте обреченного одного,
Разделите боль умирающего!
Кто сидит, пусть встанет,
Кто стоит, пусть заторопится!
Бегите к кургану, люди добрые,
Там ждет вас Мухаммади!

Глашатай Эргаш смолк, стер слезы с лица. Потом сказал тихо:

— Казнь состоится в полдень…

Сказал тихо, но все услышали: Каландархана, подобно кладбищу, была безмолвна, хотя тысячи людей стояли на ее аллеях. Горе молчаливо…

Эргаш уехал на своей маленькой лошаденке и, пока не утонул вдали стук ее копыт, джизакцы безмолвствовали, словно ждали возвращения глашатая. Потом заговорили. Какие это были слова? Проклятия и молитвы. Джизакцы посылали тысячи бед на голову убийц, сжимали кулаки, грозили далекому, невидимому царю. И, проклиная, торопливо просили прощения у всевышнего, умоляли принять душу несчастного Мухаммади на небо. Молили пожилые — молодежь только кляла царя.

Потом толпа двинулась через город к холму, туда, где стояла виселица.

Я побежал домой, чтобы сказать матушке о казни. Не столько желание известить ее вело меня туда, сколько потребность поделиться чувствами, которые теснили сердце, мучили, бросали в отчаяние. Матушка уже все знала. Она обняла меня и произнесла горестно:

— Пойдем и мы, сынок! Это не зрелище, а молитва перед похоронами. Пусть Мухаммади увидит, как любит его народ, как принимает на себя часть его мук. Это укрепит его силы, поможет перешагнуть мужественно страшный порог…

Мы пошли.

Еще недавно курган был цветущим садом Джизака. На склонах ютились дома, зеленели сады, бежали во все стороны бесчисленные тропы. Гудел, шумел, суетился и трудился курган. Он как бы стекал всеми своими строениями на базарную площадь, раскинувшуюся у подножия. Вместе с базаром курган был снесен артиллерийским обстрелом, перепахан, сожжен. Теперь он напоминал пустырь со следами дувалов, стен и очагов. На самой вершине, среди камня и пепла, стоял высокий столбе перекладиной и петлей.