12 декабря.
“Глеб начал подкладывать мне в рюкзак злаковые батончики. Он считает, что я напрасно извожу себя. Дурак! Мой младший брат ничего не понимает. По дороге на тренировку, я выбрасываю батончики в урну. Мне нельзя есть такое”.
Дальше почему-то идет большой пробел по датам. И почерк немного меняется, у него появляется наклон.
4 августа.
“Меня приняли! Мы с мамой так радовались, а вот Глеб наоборот обиделся. Он сломал мою любимую шкатулку с балериной. Но я все равно, не злюсь. Однажды, он станет старше, и поймет, что балет для меня все”.
10 августа.
“Мама решила свозить нас с Глебом на озеро. Она переживает, что между мной и младшим братишкой испортились отношения. Ей хочется, чтобы все было как раньше. Скорее бы ее отпуск”.
13 августа.
“Зойка предала меня. Она знала, что я с шести лет влюблена в Артема Мамедова, но пошла с ним в кино. А потом сказала ужасное: я давно ей не подруга. Друзья не забывают про дни рождения, и не выбирают тренировки. Мне так грустно”.
19 августа.
“Мы с Глебом поговорили по душам. Я расплакалась, а он вдруг меня обнял и погладил по голове. Оказывается, братик переживал, что я остаюсь одна. Балет отнял у меня друзей, он боится, что однажды балет заставит и его подвинуться. Это было так мило. У меня самый лучший на свете брат. Я никогда не буду одна”.
27 августа.
“Сегодня мы уезжаем за город. Мама сняла домик у озера. Мы будем гулять там, играть в мяч, и я пообещала Глебу, что съем жареную куриную ножку.”
На этом все обрывается, больше записей нет. И я с ужасом осознаю, что отсутствуют они не потому, что девочка стала звездой балета. Ведь нигде в доме нет ее фотографий. О ней никто не говорит. Даже Глеб.
Пролистываю дневник, и случайно замечаю в самом конце — фразы черным маркером. Они резкие, будто их писали, передавая на бумагу не просто эмоции, а все злость этого мира.
“Прости меня! Прости, Лерка!”
“Ненавижу”
“Ненавижу себя”
Горло сводит спазмом, на глаза накатывают слезы, я так и представляю себе Глеба, который сжав крепко ручку в пальцах, чиркал эти слова. От них веет болью. Но… что же произошло? Анна Евгеньевна, будто прочувствовав момент, садится рядом и начинает рассказывать.
— У меня было двое детей, погодки: Лера родилась на год раньше, Глеб позже. Они всегда были не разлей вода. Только Глеб сам себе на уме, более трезвомыслящий, а Лера… — она делает паузу, от которой даже воздух вокруг нас кажется, трещит. — Она могла загореться чем-то и все, пиши-пропало. Так однажды и случилось, она захотела стать балериной. Я сначала была против, но потом увидела ее горящие глаза, и все — понеслось. Так Лера оказалась в училище.
К большому панорамному окну, вдруг подлетает сойка. Она садится на подоконник и какое-то время смотрит на нас такими серьезными глазами, что мне делается жутко. Но уже через мгновение, птица улетает.
— Когда Лере было десять, мы поехали на озеро, — продолжает приемная мама. Голос у нее теперь какой-то надломленный, больной. Да и руки она сжимает настолько сильно, впившись ногтями в кожу, что костяшки бледнеют. — Я осталась дома, голова сильно болела, а дети пошли к озеру сами. Остальную часть я помню смутно, знаю только, что Лера хотела сделать красивую фотографию на лодке, стоявшей около моста, уходящего вглубь озера. Она попросила брата остаться на пляже в другой стороне, со слов Глеба, чтобы задний фон красиво отражался на снимке.
Я смотрю на приемную мать, она с каждой фразой все мрачнее. Правда, слез нет, только пустой взгляд, направленный куда-то в стену.
— Первые несколько снимков дочка стояла просто на мосту, изображая балерину. Потом ей надоело и она решила спуститься на лодку. Но… не удержалась. Она... — голос у Анны Евгеньевны обрывается, ее грудь часто вздымается, и я понимаю, насколько тяжело дается каждое последующее слово. Мне хочется прекратить этот разговор, перестать ворошить прошлое. В конце концов, если однажды они решили спрятать эту часть своей жизни, значит, на то были причины и знать о них мне не обязательно. Вот только у мамы свои мысли на сей счет и она заканчивает монолог.
— Лодка, со слов Глеба, начала шататься и Лера не удержала равновесие, полетела в воду, словно подбитая птица. Она никогда не умела плавать. Вода была зеленой, болотной, покрытой тиной. А Глеб… он видел, что лодка шатается, видел и… почему-то ничего не сделал.
— Господи, — шепчу я, прикрыв рот ладонью. В голове мелькают картинка за картинкой, как Глеб наблюдает издалека за сестрой, которая барахтается в воде.