— Спасибо. Бог вам поможет…
И самое страшное, что в этом торопливом шепоте слышалась самая настоящая, горячая благодарность.
Казенас хлопнул себя ладонью по ляжке и с досадой обернулся.
— Слушай же ты, неразумная женщина. Ты же тут пропадешь под кустом. И дитё твое пропадет. Ты этого добиваешься, что ли?
Всхлипнув, женщина прошептала:
— О, пожалуйста… пожалуйста… не надо…
«Ясное дело, не совсем в своем уме, — подумал Казенас. — С такой не сговоришься. Может, это с голода?»
Он присел на корточки и стал развязывать свой заплечный мешок. Худая девочка лет четырех выглянула из-за спины матери, сосредоточенно следя за руками старика.
И только тут он вспомнил, что ничего съедобного в мешке у него как на грех, кажется, нет.
— Вот какое чертовское дело! — с досадой сказал старик. — Нет у меня ничего такого, съестного. Понимаешь? Нету!.. Вот она, брат, одна мука.
Девочка, не отрывая глаз от мешка, вдруг заплакала, беззвучно и безутешно.
— Иезус Мария! — ахнул Казенас. — Да уж не станете ли вы сырую муку есть?
Он нерешительно развязал веревочку на маленьком мешочке и слегка пододвинул его матери.
— Правда? — сказала она испуганным шепотом. — Вы… правда?..
Длинными грязными пальцами женщина зачерпнула в пригоршню немножко муки и бережно, словно в ладони у нее была вода, поднесла дочери.
Девочка, вцепившись ей в руку, притянула к себе и, подгребая муку ладошкой, набила свой широко открытый рот и стала жевать, жмурясь и захлебываясь от наслаждения.
Глава девятнадцатая
Поздней ночью, когда женщина и девочка давно уже спали, пригревшись за печью в сторожке, Казенас проснулся и, закурив трубку, долго лежал, раздумывая.
Одной трубки оказалось мало, и ему пришлось закуривать еще и еще, прежде чем он додумался до определенного решения.
Осторожно встав, старик засветил лампочку. Прикрывая свет рукой, прошел в угол, к сундуку, где хранились платья покойной жены. Долго перебирал и перекладывал Казенас эти грубо сшитые куски дешевой материи, напоминавшие ему о лучшей, бесконечно далекой поре жизни, когда он даже представить себе не мог, что на исходе дней останется совсем один…
Праздничное платье он сразу отложил — нет, его он не может отдать. Ситцевое, рабочее, пожалуй, было бы не жалко, да уж больно оно ветхое, просто никуда не годится.
Продолжая копаться в сундуке, Казенас все время по привычке невнятно гудел себе под нос.
— Ну, что тут такого? Старуха и не подумает обижаться… Не беру же я ее новую шерстяную юбку. Ясное дело, не беру… Всего-навсего какая-то старая кофта и юбка, которую она и носить-то давно бросила. Ничего обидного, ей-богу!..
Однако, сколько он ни приговаривал, а вытащить из сундука юбку с кофтой оказалось тяжелее, чем пятипудовый мешок, честное слово! Еще немножко, и старик бросил бы все обратно, но тут за его спиной послышался свистящий шепот:
— Что вы хотите делать?
Женщина стояла, прижимаясь к печи, и следила за каждым его движением.
Казенас прикрыл сундук, бросил на крышку кофту с юбкой и отнес на место лампочку. Не обращая внимания на женщину, он сел за стол и занялся своей трубкой.
Женщина что-то сказала, чего он не разобрал. Прикурив бумажкой от лампочки, он долго молчал, потом медленно повернулся и сквозь клубы дыма спросил:
— Ну, что там еще такое?
На лице у женщины было выражение отчаяния и решимости.
— Я хочу, чтоб вы знали: я еврейка!
— М-м?.. — пробурчал Казенас, который понял это с самого начала.
На лице женщины отразилось неподдельное удивление, и она сказала чуть погромче:
— Разве вы не боитесь гестапо?!
Пососав чубук и благодушно причмокнув, старик прищурился.
— Гестапо?.. А пусть оно себя поцелует в задницу… Какое мне до него дело?
— О!.. — громко выдохнула женщина, глядя на него большими, полными ужаса темными глазами. — Как же вы можете так говорить?
— Угу!.. — с некоторым самодовольством подтвердил старик. — Вот как раз именно так я и говорю!
— Мы убежали, — совсем тихо сказала женщина.
— Так, так… — Казенас кивал головой и покуривал, нисколько не удивляясь и не проявляя особого интереса.
Женщина села к столу, облокотилась и, уставясь на огонь лампы, быстро зашептала:
— Знаете, мы сначала не верили, что так будет… Мы думали, некоторых убьют, — нельзя же все-таки убить всех, правда? А потом мы поняли: они все могут!