— Я вас умоляю, поверьте…
Железнодорожник рассеянно сунул руку в потертый оттопыренный карман своего форменного пальто, вытащил неполную пригоршню конопляного семени и осторожным движением подкинул синичкам, которые уже склевали масло и теперь вертелись во все стороны, высматривая, не выпадет ли на их долю еще чего.
— Хорошо, — сказал железнодорожник. — Так вы ему скажите: пусть приходит сегодня после работы к часовне святого Яна. И пусть войдет в ограду. Я его буду ждать…
Устало поднявшись с места, он пошел по дорожке к выходу из сквера…
В этот же день Пятрас Казенас пришел к часовне святого Яна и вошел в ограду. Это был первый шаг на его пути. Вскоре пришлось сделать второй и третий. Будь он одинок, его, быть может, не раз одолели бы сомнения или даже соблазн отступить в последнюю минуту. Но твердая воля Магдяле, ее вера в него не дали ему ни остановиться, ни задуматься. В эти дни она снова была влюблена в него, преклонялась перед ним; она непоколебимо верила в то, что он не только искупит свою постыдную вину за долгое бездействие, но и совершит то, чего не сумеет никто другой.
Однажды в дождливый, пасмурный день Пятрас вернулся с работы какой-то особенно замкнутый, сосредоточенный. Молча просидел до самых сумерек у окна, прикуривая одну сигарету от другой. Потом встал, надел черный клеенчатый дождевик и, стоя перед буфетом, налил себе полный стакан водки.
— Ты сегодня вернешься не поздно? — провожая его в передней, спросила Магдяле.
— Не поздно… Хотя, может быть, задержусь немного. Мне нужно сходить на станцию, кое-кого повидать.
Магдяле, изо всех сил стараясь держаться спокойно, поцеловала его на прощание и, закрыв за ним дверь, так и осталась стоять, держась за ручку.
Много времени спустя она заметила, что пальцы у нее побелели и ноги болят от долгого стояния.
«Маловато же у тебя, голубушка, мужества на поверку, — сказала она себе. — Пятрас не то, что я: без единого слова ушел и даже не обернулся на пороге. Куда? Кто знает?»
…На рассвете далеко за станцией, на подъездных путях, затрещали выстрелы. Грохнул взрыв, и стекла домов на окраине города задребезжали от прокатившейся взрывной волны. Потом, разгораясь все сильнее, за лесом разлилось красное зарево, и долгое время спящие мокрые поля и черные стекла занавешенных окон городских домов освещались зловещим светом трассирующих снарядов.
На другой день весь город знал, что на путях сгорели два вагона боеприпасов, что охрана подняла тревогу только в последнюю минуту и не успела предотвратить диверсию, однако сами диверсанты погибли при взрыве.
В кустах за насыпью полиция наткнулась на кусок обгорелой и окровавленной форменной шинели железнодорожного служащего. В потрепанном, чудом сохранившемся кармане не нашли ничего, кроме нескольких зерен конопляного семени. Но и эта примета привела полицию к запертой квартире на втором этаже старенького дома. Взломав двери, полицейские ворвались в комнату. Однако и здесь они обнаружили лишь множество опустевших, открытых птичьих клеток, висящих на распахнутом настежь окне.
Глава двадцать пятая
После двух часов езды по лесной дороге, а потом по неведомым, запущенным просекам лошадь, тяжело поводя боками, стала.
Аляна посмотрела вперед.
«Куда же я еду теперь? Зачем? И к чему здесь этот чужой человек? И почему я должна сопровождать его куда-то?»
Юргис ввел лошадь в какой-то овражек, где на берегу озера, среди грязного подтаявшего снега, виднелись черные развалины пожарища. Когда-то здесь жил, вероятно, какой-нибудь рыбак. Пятистенный, довольно просторный дом; сгорел не до тла. Задняя часть почему-то уцелела, только внутренняя перегородка дома стала теперь наружной стеной.
— Вот и приехали, — сказал Юргис, останавливая лошадь около груды обгорелых бревен.
«Куда приехали? Зачем?» — в отчаянии подумала Аляна.
Вдвоем они перенесли бесчувственное тело человека в уцелевшую часть дома и уложили на солому.
— Это моя постель, — сказал Юргис. — В этом самом домишке я и прятался, пока меня искали. Тут даже осталось кое-какое мое хозяйство.
Он чиркнул спичку, зажег керосиновую лампочку с разбитым закопченным стеклом, вытащил подсунутый под пол топор и стал колоть доску, чтобы протопить печь.
Стоя с опущенными руками посреди комнаты, Аляна оглядывала сырые стены, низкий, провисший потолок, окошко, наглухо заткнутое тряпьем. В углу, на соломе, быстро и неглубоко дышал человек, которого они зачем-то сюда привезли. На его обросших впалых щеках лежали черные тени от колеблющегося света лампочки. Одет он был в грязный, прожженный пиджак, завязанный у ворота веревочкой, продетой в нарочно прорезанные дырочки.