Мужчины бросились оттаскивать растрепанную старуху, колотившую кулаками в железные двери, кто-то поднимал с полу рыдающих женщин, органист с воздетыми к куполу руками, разевая рот, кричал что-то, чего нельзя было расслышать.
Едва общая истерика начинала как будто затихать, в каком-нибудь углу она вспыхивала с новой силой, и все начиналось сначала. Наконец все утихло настолько, что можно было разобрать, как органист без конца повторяет:
— Успокойтесь! Успокойтесь! Стыдитесь!.. Вы пугаете детей!..
Тяжело дыша, он тащил под руку упирающуюся старуху, беспрестанно бормотавшую: «Выпустите меня отсюда, отпустите меня!..»
Оняле стояла, вся ощетинившись, а когда все мало-помалу утихло, с презрением сказала:
— У-у, проклятущие бабы! Ненавижу!
Юлия, которая только что при помощи простейших средств, вроде толчков, встряхивания и даже шлепков по щекам, привела в чувство двух-трех впадающих в истерику женщин, посмотрела на Оняле с нежностью.
— Разве можно ругаться в храме!..
Оняле отлично почувствовала скрытое одобрение в ее тоне и добавила еще:
— Разорались! — и пренебрежительно шмыгнула носом.
В это время мимо ниши с военным святым, ставшим за долгие часы ожидания знакомым окружавшим его людям до последней пряди мраморной бороды, отряхивая пыль с фуражки, прошел почтовый чиновник.
Тяжело дыша, за ним плелся органист.
— И вы тоже здесь? — горестно проговорил чиновник, заметив сестру Лилю.
— И вы здесь? — соболезнующе ответила сестра Лиля словами, повторенными в костеле в этот день, вероятно, сотни раз.
— Не волнуйтесь… Не волнуйтесь… — не в силах отдышаться, говорил органист.
Глядя на него, сестра Лиля подумала, что этот беспомощно улыбающийся общий утешитель сам уже наполовину сумасшедший.
— Ведь вы же понимаете, здесь дети! Дети! Понимаете? Что же нам может угрожать?..
Старый почтовый чиновник презрительно покосился на органиста, горько скривив губы:
— Много бы я дал, господин музыкант, чтоб тут не было детей!
Органист испуганно схватил его за отвороты сюртука и умоляюще прошептал:
— Только, ради бога, не говорите этого громко!
Почтовый чиновник небрежно отвел его руки.
— Нет, — сказал он. — Зачем мне говорить это громко?..
Глава двадцать вторая
Собор непомерно, непропорционально велик для такого бедного и маленького городка, как Ланкай. Если взглянуть на него сверху, он покажется каким-то гигантским пастухом, у самых ног которого столпилось разношерстное, карликовое стадо приземистых домишек.
Так стоял он сто и триста лет назад и так стоит, может быть, последние часы сейчас, с наглухо запертыми входами, охраняемый часовыми, начиненный грузом взрывчатки, достаточным, чтоб поднять на воздух все его башенки, купола и готические звонницы.
Прячась в глубине под землей, бежит желтый шнур электрического провода, соединяющий монастырский подвал с электрической машинкой в подвале одного из домов. В этом подвале бессменно дежурит, ожидая сигнала, фельдфебель, специалист своего дела.
Написано и уже подготовлено к печати экстренное сообщение фашистского ведомства пропаганды: «…числа… месяца по приказу командования Красной Армии в городе Ланкае во время богослужения взорван вместе с молящимися и духовенством старинный Ланкайский собор святой Анны».
Далее — фотография собора до взрыва и заявления двух духовных лиц, чудом спасшихся очевидцев. Наискось через всю страницу крупный заголовок, напечатанный поверх расплывчатой фотографии женщины с широко открытым кричащим ртом и безумными глазами.
Где и когда была снята женщина, останется неясным, об этом не следует задумываться. Главное, что фотография производит впечатление. Остается проставить число, которое еще не известно, и дать сигнал типографии, чтобы начали печатать.
А в эти часы советская пехота, сбивая противника с оборонительных рубежей, еще ведет наступление почти в ста километрах восточнее Ланкая, а несколько севернее танковая дивизия вошла в прорыв и придвигается к государственной границе.