Потом начальник говорит: «Теперь иди и явись ко мне завтра, и если ты мне не сможешь доложить, что отделал какого-нибудь арестанта, то эти пощечины тебе покажутся нежными поцелуями, так тебя отделают вот на этом самом месте».
И вот мальчик выходит с зареванной физиономией из канцелярии и натыкается на француза, который тащит какой-то мешок. Не раздумывая, он подходит и дает ему в зубы и видит, как начальник ухмыляется в окне. И вдруг у юноши делается легко на душе. С этого момента ему все становится легко!..
У меня есть моя музыка, которая не имеет никакого отношения к вонючей жизненной грязи. Если мне прикажут расстрелять кого-нибудь, я без всякого удовольствия и злобы выполню приказ. Я не из тех, кому это доставляет удовольствие, нет! Но что делать? Ведь жизнь — это только кишащая червями навозная куча, над которой льется в вышине неземная, непознаваемая музыка…
— Ах, боже мой, — тихонько вздохнула мадам Мария, — но неужели так необходимо мучить других людей?
— О да, мадам, в той или иной форме необходимо. Мой дорогой начальник, влепивший мне те четыре незабываемые оплеухи, дал мне наглядный урок: или ты кого-нибудь бьешь по морде, или тебя бьют. Если бы я был святым, может быть, я предпочел бы, чтоб били меня. Но я не святой, я очень нервно-чувствительный индивидуум. Я закончил фельдшерские курсы и имею теперь две вещи — музыку и вино… Кстати, мадам, меня можно поздравить: я получаю отпуск на родину. В связи с этим, помните, о чем мы говорили?..
Мадам придвинулась ближе.
— Насчет небольшого запаса шпека?.. Ах, Хельмут, мне так хочется вам что-нибудь устроить… просто не знаю!.. Впрочем, есть одно небольшое дело. Вы можете сосредоточиться?
Хельмут отхлебнул глоток побольше и приготовился слушать.
Аляна крепко спала, сидя на табуретке в кухне, когда трактирщица, пошлепав ее по щеке, чтоб разбудить, повела наверх, в свою спальню. Залы уже давно были пусты и столы сдвинуты в ожидании утренней уборки.
Пить пиво мадам тоже считала «неженственным». Разве только для виду прихлебнуть с почетным «гостем». Поэтому в шкафчике с немецкой надписью «аптечка» она хранила специальную рюмочку и несколько бутылок с ликерами. Она закурила, как всегда, поставила ступни вытянутых ног торчком, носками вверх, и выпила рюмочку.
— Вот так и надо вести дела!.. Я тебе говорила про Хельмута? Музыканта… Фельдшера… Я помню, что говорила. Я его берегла на крайний случай. Понимаешь? Он немножечко артист, с такими трудно иметь деловые отношения… Ну, так вот, он сам меня просит теперь устроить ему какое-нибудь дело, чтоб он мог заработать пару чемоданов шпеку. Он как раз получает отпуск… Мы договорились с двух слов. Он может все устроить. Он же «главный врач»! Спишет твоего мужа, как умершего, а похоронная команда его по дороге «потеряет»… Цена будет обыкновенная: свиная туша. Мы договорились о подробностях. Такая, килограммов на восемьдесят, — хватит с него…. Ну что, можно с фрицами иметь дело? Я говорю, что можно! Конечно, он постарается как-нибудь смошенничать, но со мной это не получится. Я сама договорюсь обо всех условиях. Ну-ну, благодарности после, девочка, давай-ка спать… О-о, мои бедные ноги, как они горят!..
Глава четырнадцатая
Теперь точно туго заведенная пружина все время давила на ее сердце, подталкивая и торопя: скорей, скорей, скорей!
Десятки километров прошла Аляна по тяжелой зимней дороге до хуторка, где жили родители ее матери.
Окоченевшая, ко всему безучастная, сидела она в их избушке, выслушивая сбивчивые жалобы стариков на военные бедствия, одиночество, старость…
Сочувственно качала головой, почти ничего не слыша, и крепко сжимала руки, потому что пружина все время давила изнутри: «скорей!» — и уходили, уходили драгоценные минуты. Фельдшер Хельмут со дня на день ожидал отпуска. Что, если она опоздает?..
Она с тоской оглядывала с детства знакомую комнату, давно известные бесчисленные приметы бедности: закопченные бревенчатые стены, потрескавшуюся печь и провисший от ветхости потолок, заклеенные бумажками маленькие окошечки. Дом доживал свой век так же, как и хозяева. Но старики были все-таки покрепче, повыносливей, и их мучил страх, что их убогое хозяйство — домишко, плуг, пила и ведра, сапоги и платье и полуслепая кляча — придет в полную негодность еще раньше, чем они…
Покопавшись в углу за печью, бабушка, сияя, вытащила и бережно обтерла ладонью яичко для Аляны. Старик кивнул, одобряя такую щедрость. Яйца зимой, да еще во времена, когда каждый месяц надо сдавать немцам «яичный налог», — это ведь гостинец.