— Плывите, если разрешено, мне не жалко. Где спать? Да хоть здесь, в моей каюте, на этом самом диванчике. Коротковато, правда, ну да ведь не в гостинице… Столик нужен для работы? Да вот тут и работайте. Али мало?..
Он указал на крохотный столик, похожий на те, что установлены в вагонных купе, и, ничего больше не сказав, вышел. И я тоже пошел на палубу, остановился возле молчаливых матросов, мокрых, нахохлившихся под своими капюшонами. Попытался затеять разговор.
— Все льет, — сказал я, глубокомысленно оглядев небо.
— Льет, — согласились матросы.
— И чего это он зарядил?
Матросы никак не отозвались. Тогда я попытался повлиять на их самолюбие.
— У вас что, обет перед невестами? — потрогав свой, тоже в общем-то небритый подбородок, сказал я.
— А зачем бриться? Пас тут никто не видит.
— Разве вы не для себя бреетесь?
— Вы на нас в городе поглядите — не узнаете.
— А я пойду побреюсь.
Это был вызов, преследующий педагогические цели. Не знаю, как его поняли мои новые знакомые, только никто ничего не ответил, даже не переменил позы. А может, они были просто снисходительны, заранее зная, что и мне через день-другой суждено ходить небритым?
Капитанская каюта встретила неожиданным для меня предобеденным оживлением. Молодая приветливая повариха Люба накрывала маленький столик. Она умудрилась расставить на нем четыре тарелки борща, тарелку хлеба, блюдо «флотских» макарон.
После обеда я вышел на вторую палубу, где находились холодильник и радиорубка и где можно было, спрятавшись от дождя, посидеть в одиночестве, подумать.
Сопки стояли в щетине сосен и лиственниц, похожие на небритые подбородки матросов. Быстрый Амур бормотал под бортами. Стояла плотная, прямо-таки ощутимая тишина. В этой тишине беззвучно метались мириады мотыльков, липли к мокрой палубе, трепыхались, распластав вуальные крылышки. Бедные «пятиминутки», они только что родились и уже готовились умереть в своем единственном брачном танце. Они искали друг друга и, наверное, не сетовали на дождь, ибо им не суждено было узнать, что могли выпорхнуть на свет и не в такой дождливый вечер.
Сумрак все плотней затягивал небо, и луга, и просвет между сопками. Сырая ночь подступала со всех сторон. Я представил себя одиноко бредущим по этому насквозь промокшему лесу и поежился от озноба.
Бог мой, до чего же тягостна непогода для человека! В тот миг мне казалось, что я понимал крестьянина, у которого на лугу мокнет сено. С каким вожделением оглядывает он небо, выискивая хоть какой-то просвет в тяжелом одеяле туч! Мне казалось, что я понимал моряка, измотанного штормами. С каким вниманием он вслушивается в грохот бури, поминутно обманывая себя иллюзией близкого затишья!..
Бог мой, до чего же тесно мы связаны с небом! Поистине, как уверяют философы, если бы небо всегда было затянуто тучами, то, возможно, человек не смог бы создать ни философии, ни поэзии, не смог бы даже мечтать. А без мечты — какой же он человек?!
Всю ночь стучал насос, перекачивая мазут с бункеровщика «Сухоны» в необъятные баки нашего «Батуми». Во сие мне казалось, что буксир уже плывет, я просыпался, подолгу прислушивался. Когда проснулся в очередной раз, то увидел белое, словно заснеженное окно. Присмотрелся, разглядел залепленные мотыльками мокрые стекла. Но и между крылышками прилипших мотыльков ничего не было видно. Быстро одевшись, я вышел и словно нырнул в туман, настолько плотный, что, казалось, его можно было черпать ладонями.
Я ходил по палубе, держась руками за переборки, чтобы где-нибудь не свалиться за борт. Тишина была глухой, как в потребе. Только где-то в трюме монотонно подрагивал генератор.
Вскоре туман стал редеть и я разглядел белесую, дымящуюся воду. Туман быстро вползал на берег и дальше, к верхушкам деревьев, к вершинам сопок, оставляя белые озерца в распадках и на мокрой траве полян.
За кормой буксира стояли баржи, сопротивляясь быстрому течению, упруго натягивая канаты. Под баржами за ночь набились коряги. Я пошел на корму, увидел одиноко стоявшего лоцмана Алексеича. Он тоже смотрел на коряги.
— Так и потащим весь этот мусор? — спросил я его.
— Пронесет. Как тронемся, затянет под днище и выплюнет сзади. Человек ли, лодка ли — вмиг затянет.
— А бывало, что и людей?
— Так я сам попадал. Давно еще. Вели баржи против течения. Помню, понадобилось повариху снять с баржи на пароход. Сбавили ход, подплыли на шлюпке, самовар погрузили, подушки поварихины. И то ли рулевой загляделся, то ли еще что, только вдруг кинуло нас под баржу. Мы даже опомниться не успели, как вынырнули за кормой. Подушки плывут, шлюпка перевернутая. А самовар утоп.
— Значит, не опасно попадать под баржу?
— Это когда как. Если вмятина в днище, то присосет — и поминай, как звали.
Он уважительно посмотрел на вздрагивающие коряги, подумал, похлопал черными рукавицами.
— Вот поплывем, сами увидите, как затягивает.
— А когда поплывем?
— Вот закончим погрузку. — Он поглядел на баржи, на берег, где еще дремал в этот ранний час паровой кран. — Пожалуй, к обеду.
Я расстроился — так не скоро. По тут же и обрадовался, сообразив, что этой задержкой можно воспользоваться. Если выпросить у капитана моторку, рассудил я, то можно побывать в одном из самых замечательных мест на Амуре — в Албазино.
Капитана долго уговаривать не пришлось.
— Что ж, — сказал он, — разрешение кататься по Амуру у вас есть, езжайте, если охота. Штурманец Володя доставит куда надо…
На алюминиевой моторке с «Вихрем» мы неслись по Амуру почти с автомобильной скоростью. Река кидалась от одного берега к другому, огибая утес за утесом. Мелькали на берегу одинокие домики-заимки. Кое-где по реке плыли бревна, и на них бесплатными пассажирами ехали чайки. На одном склоне увидел россыпь изб деревни Орловки. Коровы пристально смотрели на воду. Мальчишки застыли над удочками. Автоцистерна-молоковоз ползла от реки в гору. Цветастые стены подсолнухов загораживали дома. Ну точно как в какой-нибудь среднерусской деревушке на берегу тихой речки. Только река тут не тихая — мутная вода неслась со скоростью девять километров в час.
Миновав черную громаду Неверского утеса, моторка понеслась вдоль набережной Джалинды — большого поселка с плотными рядами добротных домов на невысоком берегу. Потянуло терпким запахом опилок и свеженапиленных досок, светлые штабеля которых высились вдали. Мелькнула цепочка вагонов: от Транссибирской магистрали сюда, к лесопильному заводу, подходит железнодорожная ветка. Ярко высветился вдруг одинокий памятник на голом бугре. Подняв голову, я увидел небольшой, но необыкновенно яркий голубой глаз просвета. И несказанно обрадовался этому обещанию погожего дня. Поистине как мало надо для радости: стоит устать от монотонности непогоды — и ты уже ликуешь при виде просвета в тучах, обложивших небо.
А на берегу один другого величественнее вставали боры, подступая к самому берегу, свешивали с обрывов голенастые корневища.
— Красивее Амура реки нет! — кричал мой проводник сквозь треск «Вихря». — Я на море плавал, а оставаться не захотел, сюда поехал…
Володя служил подводником. На его черном форменном кителе бело-голубой значок «За дальний поход».
— Амур лучше даже Волги!..
Я молчал. Очарованный красотой берегов, не мог даже вступиться за свою Волгу, где родился и вырос и которую считал лучшей рекой в мире.
Еще немного — и я увидел огромную ровную полудугу крутого и высокого обрыва с редким частоколом лиственниц, за которыми виднелся длинный ряд изб. Это было Албазино — место, где мечтает побывать каждый, кто хоть раз приезжал на Амур и знакомился с историей русских поселений на этой великой реке.
«Люби начальный свет отчизны, тебе завещанный людьми», — провозглашал узбекский поэт Мирмухсин. Здесь, в Албазино, «свет отчизны» пылает факелом. Поскольку албазинская страница русской истории мало известна широкой публике, я позволю себе рассказать о ней подробнее.
Открыл эту страницу Ерофей Павлович Хабаров. В 1650 году «там, где дауры князьку Албаза дары из тайги приносили, построил он крепость — и слух и глаза своей дальнозоркой России». Так описывал этот факт дальневосточный поэт Петр Комаров.