Амур горел отраженным солнцем во всю ширь свою, когда по скользкой от дождя дороге я взобрался на албазинскую кручу. На другом, низком берегу до самого горизонта простирались сырые заросли, нетронутые и вроде бы совсем необжитые. Прямо передо мной вдоль обрыва тянулась улица и добротные избы гляделись в Амур широкими окнами. И бежал к этим домам, стелился под ноги чисто отмытый дождем дощатый тротуар.
Я шел по тротуару, слушая, как стучат доски, и моему разгоряченному воображению слышались в этом стуке какие-то древние отзвуки. Но вот доски забухали чаще: меня обогнали две веселые девчушки, оглянулись на бегу, поздоровались и исчезли в чьем-то дворе. Из окна напротив выглянула быстроглазая молодайка в платочке, чинно ответила на мое «Здрасьте!» и, придерживая створки рамы, долго глядела вслед. В стороне, над обрывом, мальчишки увлеченно копались в каких-то ямах — то ли сажали деревья, то ли, наоборот, выкапывали их.
Возле продмага я увидел двух одинаковых мужиков. Оба они были невысокие и коренастые, оба лет эдак пятидесяти, в серых помятых пиджаках и черных кепках. Отличало их, пожалуй, только то, что один был чисто выбрит, а у другого на щеках и подбородке кустилась недельная щетина.
— Вы… откуда? — спросил меня тот, что был небрит.
— Из Москвы. А вы… колхозники?
— У нас совхоз.
— А какой он, совхоз? — Мне хотелось порасспросить, но я еще не отошел от своих «исторических раздумий» и не находил нужных вопросов.
— Обыкновенный. Коров пасем, пшеницу сеем.
— Гречиху там всякую, — подсказал тот, что был чисто выбрит.
— Гречиху, овес, кукурузу…
— На силос.
— Да, на силос. И картошку…
— А где у вас контора? О селе порасспросить.
— Так это в Дом культуры надо, к Агриппине Николаевне.
— А кто она?
— Учительницей была…
Я поблагодарил и ушел. По опыту многих дорожных встреч я хорошо знал: если односельчане, не раздумывая, рекомендуют с кем-то поговорить, значит, это и есть как раз тот человек, который мне нужен, — местный краевед, историк, этнограф, географ и кто угодно еще в одном лице.
Так оказалось и на этот раз. Я шел в Дом культуры, а попал в музей. Его хранительница — она же организатор местного Народного музея, директор и экскурсовод — маленькая, сухонькая, пожилая женщина Агриппина Николаевна Дорохина обрадовалась моему появлению так, словно всю жизнь ждала этого момента. Она позволяла мне трогать экспонаты — изъеденные коррозией ядра, плуги, старые самовары, листать пожелтевшие фотографии, пересыпать коллекции монет, столь богатые, что от них замерло бы сердце у любого нумизмата. И все рассказывала, рассказывала — о «батарейке», где было найдено большинство экспонатов, относящихся к Албазинской обороне, об уцелевших руинах укреплений, о переселенцах прошлого века, о днях нелегкой борьбы за советскую власть, которым она и сама была свидетельницей.
— Про древний Албазин мне еще бабушка рассказывала, — скороговоркой говорила Агриппина Николаевна. А потом, уже в двадцать девятом году, когда я сдавала приемные экзамены в педагогическое училище, преподаватель посадил нас, пятерых албазинцев, и целый час рассказывал об Албазииской обороне. И, ничего не спросив, всем нам поставил зачет. Сказал: «Из уважения к прошлому». А потом встречалась с известным исследователем нашего края Новиковым-Даурским. Он полдня водил меня одну по Благовещенскому музею и тоже говорил: «Из уважения к прошлому»…
После всего этого она уже не могла не стать краеведом. А когда в 1958 году случилось на Амуре большое наводнение и школьники принесли ей вымытые из обрыва древние ядра и топоры, Дорохина решила организовать при школе музей. Думала, только об Албазинской обороне, а получилось в конце концов обо всей истории села. Даже о женсовете, который в 1926 году организовали местные бабы, собрав деньги на детсад, устроив общественный буфет из продуктов, собранных по дворам.
Дорохина давно уже на пенсии, во ходит в школу, как на работу, каждый день. То в музее, что находится рядом со школой, надо принять экскурсантов, которых с каждом годом едет в Албазино все больше, то односельчане или ребятишки зовут поглядеть очередные свои находки, а то библиотекарше понадобится отлучиться куда-нибудь и она просит Агриппину Николаевну посидеть за нее, повыдавать книги, благо библиотека находится рядом с помещениями Народного музея. Забот хватает. Но Агриппина Николаевна не только не сетует, а даже радуется. Есть у нее убеждение, которое, услышь я его не от учительницы, принял бы за перефраз одного из древних мистических верований: «Боги не засчитывают в счет жизни дни, заполненные заботами о других людях».
Как потом рассказали мне албазинские женщины, такая же была и ее мать — первая на селе заводила в далекую, еще пред-колхозную пору.
Этих женщин часом позже я встретил на том самом месте, где беседовал с первыми албазинцами.
— Вон Дарья Васильевна, — сказала Агриппина Николаевна, провожавшая меня по селу, — старше ее в Албазино никого и нет.
Лицо Дарьи Васильевны было изрезано морщинами вдоль и поперек.
— Все время тут живете? — спросил я.
— Выезжала в гости. Но лучше Албазино ничего не видела.
— Все, наверное, помните?
— Помню, что помнится.
— Что самое памятное?
— Детей тут похоронила…
— А общественные дела?
— Много было дел… Первый воскресник, может? — спросила она, оглянувшись на Дорохину.
И передо мной словно бы открылась очередная страница долгой албазинской истории. Было это в 1920 году, когда в Албазино только что организовалась большевистская ячейка. Вскоре же прибежал из Джалинды посыльный: пришли четыре баржи с продовольствием для бойцов Забайкальского фронта и надо эти грузы немедля переложить в вагоны.
Поднялись албазинские мужики, пришли люди из других сел — Игнашино, Свербеево, Орловки, Бейтоново, Перемыкино… Три дня работали, как тогда говорили, «чтобы вышибить семеновскую пробку белых». От зари до зари стоял шум над Амуром, скрипели телеги, ржали лошади. Отдохнут минуту — и снова:
— Пошли, ребяты-ы!..
Сами себе удивлялись: устали до смерти, а чуть перекур — тут тебе и гармошка, и песня, и пляска. Споткнулись только в самом конце, когда случилась беда с одним из организаторов этого трехдневного воскресника, Никифором Ланчаковым. Высокий, курчавый, веселый, он, кажется, был повсюду, шуткой подбадривал уставших, первым нес тяжелые мешки. Никто не видел, что ночами он не мог уснуть, глядел на звезды, потирая грудь, и дышал, дышал. И под конец не отдышался, умер от разрыва сердца. Хотели похоронить его там же, в Джалинде, да албазинцы не дали: «Наш он, у нас и похороним»…
— Вот они какие! — сказала Дарья Васильевна таким тоном^ словно произнесла фразу из бескомпромиссной молитвы.
— А потом?
Потом японцы пришли. Зверствовали почище беляков. Расстреливали людей за всякую малость, а то и вовсе ни за что. И хоронить в гробах не давали. И чтобы не собирались люди на похоронах — не больше одного живого на одного мертвого. И чтобы жены не смели реветь. Чуть что — получай норму — семьдесят пять нагаек…
Она замолчала, уставившись вдаль белесыми выцветшими глазами.
— А наводнение? Про наводнение расскажи, — напомнила другая женщина.
— Это недавно было. Ты молодая, ты и рассказывай.
«Молодая», которой на вид было под семьдесят, отмахнулась было, но тут же и заговорила торопливо, словно боясь пе успеть высказаться: