— Сколько живу, такого не помню. В пятьдесят восьмом годе было. Сначала в мае вода поднялась. Тот берег — море сплошное. А у нас — всю нижнюю часть села затопило да поля, которые там, — Она махнула рукой в ту сторону, куда убегала река и где за небольшим ручьем, впадающим в Амур ниже Албазино, были дома, сараи, огороды. — Китайские фанзы плыли и люди — на крышах. Сколько мы их тогда поспасали, забыв о своем добре! Школа была битком набита китайцами. Кормили лучшим, что было: как же, натерпелись люди. Даже свиней китайских спасали, что пытались переплыть на этот берег. Мы им, как у нас: «чух-чух», а они не понимают. Кто-то подсказал, что надо по-китайски звать: «гох-гох». Сколько тогда добра китайцам напередавали, и ихнего, что спасли, и своего. А ведь у нас тоже убыток был немалый. Картошку всю, что посадили, песком затянуло, вместо дорог — промоины, на лугах — озера. А сколько домов поразрушило!..
Опа перевела дух, и третья участница нашего разговора тотчас вставила свое:
— Ты про сестру Любаву расскажи. — И повернулась ко мне, разъясняя: — Чуть не утопла, сестра-то.
— Это уже в июне было, когда другая волна пошла. Любава несколько ночей не спала, все воды боялась. А тут Амур вроде на убыль пошел, и она успокоилась, уснула как убитая. Проснулась от шума. Сначала не поняла ничего, открыла дверь, а волна — в избу. Выскочила в чем была, побрела в воде по пояс. Шум, крики откуда-то. Дрожала больше от страха, чем от холода. Хоть вода холоднющая была — по улицам даже льдины плавали… А потом уехала…
— Куда уехала?
— А совсем. Колхоз-то прикрыли.
— Как это прикрыли?
— Приехал представитель из области, сказал, что колхоз легче распустить, чем восстанавливать.
— Что же вы?
— Что мы? Жаловаться стали. Как это можно без колхоза? В Москву написали: так, мол, и так, триста лет живем на этой земле и дальше будем жить. Пришел ответ: создать совхоз Албазинский…
В стороне, под лиственницами у обрыва, послышался мальчишечий гомон, и скоро двое пацанов, бухая по дощатому тротуару, побежали к нам.
— Агриппина Николаевна! Поглядите, что мы нашли?!
Дорохова обрадованно сорвалась с места, быстро, по-молодому, заспешила за мальчишками. Я, естественно, побежал следом. В зарослях полыни увидел дюжину мальчишек и девчонок, наклонившихся над небольшим раскопом. Когда они расступились, я увидел разложенные на доске красноватое ядро, изъеденный ржавчиной наконечник копья, огромный старинный ключ из тех, что именовались амбарными.
— Ребята, раскапывать ничего не разрешается, — как-то двойственно, одновременно строго и ласково, сказала Дорохина, волнуясь, торопливо падевая очки.
Она разглядывала находки с благоговейным молчанием, и руки ее все время трогали эти найденные предметы, комья сырой земли, плечи и головы суетившихся, мешавших ей мальчишек.
А я разглядывал Агриппину Николаевну и вспоминал стихи Мирмухсина о начальном свете отчизны, завещанном предками: «И если в пику всяким бедам и всем превратностям назло ты будешь полон этим светом — считай, что в жизни повезло…»
Над Амуром задыхался закат, немыслимой декорацией расцвечивал тяжелые купола туч, ребристую от быстрого течения воду. Через заросли полыни и крапивы высотой по грудь я спустился к берегу и пошел по хрусткой гальке к ожидавшей меня моторке. Впереди суетился на отмели невысокий мужичок с крупными, как у цыгана, чертами лица, как-то странно нетерпеливо удил рыбу.
— А я сразу признал корреспондента, — еще издали заговорил он. И неожиданно протянул мне леску: — А ну-ка, подержите на счастье. Примета есть: новому человеку всегда везет. Вот так, легонько, только пальчиком придерживайте.
Он принялся разматывать другую донку, насаживать на крючки пескарей и все говорил, говорил, измаявшийся в одиночестве рыбак, для которого рыбалка была не священнодейством, как для нас, горожан, а самым обыденным делом.
Закат разгорался все шире, развешивал огненные кромки облаков, как яркие театральные занавесы. Мириады белых мотыльков метались над водой, словно хлопья снега на ветру, трепыхали тонкими крылышками, торопились в минуты своей короткой жизни найти себе пару и совершить самое важное, для чего, собственно, они и появились на свет. И тысячами падали, так ничего и не успев, устилая поверхность воды, камни на берегу тонкой живой «снежной» пеленой…
ПЛЫТЬ ТАК ПЛЫТЬ
Путеводители уверяют, что через Албазино природа проложила рубеж. Выше по Амуру леса сходны с хвойной тайгой Сибири, ниже — разнообразие пород: помимо хвойных — граб, ясень, дуб, орех, бархат, дикая яблоня, лианы дикого винограда.
Если бы я не прочел об этом, то, наверное, и не заметил бы никакого рубежа. Но тут стал приглядываться и в самом деле увидел, что боры на берегу вроде поредели и вроде потянулись смешанные заросли, плотные, глухие, дремучие. (Я пишу «на берегу», потому что, сколько ни вспоминаю теперь, не могу составить себе ясной картины того, китайского берега на Верхнем Амуре. Все-то он представляется мне невысоким, невзрачным, в мелкой кустарниковой поросли — таким, на котором и смотреть-то не на что. Словно Амур — это не только государственная граница, а еще и природная.)
«Верхний Амур — это не река, это черт те что!» — так выразился однажды наш лоцман Алексеич. Необычности реки можно было заметить и без лоцманских указаний. Могучая, она извивалась так, словно была маленькой речушкой на ровной луговине. Речушке это можно, извиваться, — и сила у нее не велика, и течение — радость водомеркам. Но когда великан кидается из стороны в сторону — горы качаются.
Горы на верхнем Амуре противопоставляют напору воды самые твердые скальные уступы. Они вздымаются над рекой крутолобыми утесами, монолитными крепостными стенами; сжатый ими Амур несется с бешеной скоростью, сердито гудит, круто сворачивает то в одну, то в другую сторону, крутит кривун за кривуном, от одного воспоминания о которых у местных речников кружатся головы.
Только насмотревшись на особенности Верхнего Амура, я понял удивившую меня с самого начала странность — зачем лоцман на речном буксире. Большая советская энциклопедия определяет лоцмана как «должностное лицо, осуществляющее проводку судов в опасных и труднопроходимых районах, на подходах к портам и в пределах их акваторий. Лоцман подходит на лоцманском судне к вызывающему его судну, поднимается на него и помогает судоводителю провести судно наиболее безопасным путем». Если бы автор этого определения побывал на Амуре, он добавил бы, что есть реки, на которых лоцманы вынуждены плавать как члены команды. Правда, рек таких на земном шаре, как говорится, раз-два — и обчелся.
Наш Алексеич днюет и ночует в рулевой рубке. Если хорошая погода, он сидит на скамье перед рубкой и рулевой за открытым окном дышит ему в затылок, если плохая — сидит на широком рундуке за спиной рулевого. Тут он часто и ночует, не снимая своего видавшего виды тулупа.
— Нельзя уходить, — назидательно объяснил он мне эту свою привязанность к рубке, — По течению с караваном кому доверишь? Тут по створам не пойдешь, особенно на перекатах. Километров за десять надо ловить струю. А они тут разные: в малую воду — одни, в большую — другие. Нагонит плот на остров, прижмет — и конец. Подгоняй кран, разбирай по бревнышку.
— А бывало?
— Еще как бывало. Особенно если плотовщики лиственницы наворотят больше нормы. Она тяжелая и воду впитывает будь здоров. Потому и полагается, чтобы лиственницы в плоту было не больше сорока процентов. А плотовщики разве всегда считают эти проценты? Вот и оседает плот, пока его ведешь. Если вода убывает — пиши пропало.
— А как же вы?
— Мучаемся. Вот недавно было. Пришли в Толбузино, посмотрели: один плот нормальный, а другой уже на два метра сидит. Восемьдесят процентов лиственницы! А по нормам сплава надо, чтобы сидел не глубже чем на метр. Мы имели полное право не брать такой плот: кому отвечать, если на мель сядет? Помаялись, пока решили буксировать. Ведь если мы не возьмем, то кто еще? Пока другие придут, плот еще глубже сядет. А ведь те, другие, гоже имеют право не брать. И ничего, обошлось. Только седин в голове прибавилось. Эти седины бы тому, кто плот делал…