Спасибо тебе, брат мой!…
А что было весною 1950 года?
Тогда, перед Падунским порогом, взвод конвойных солдат кинулся в шугующую реку, в стремительный, километровой ширины каньонный бешеный поток, покрытый полутораметровой толщины летящими по нему льдинами… Бросился спасать полсотни заключённых из перевернувшегося и затонувшего под напором ледяной массы кессона. А среди погибавших были и японцы. — Вижу тебя! Вижу, узнал! Встань, Марумо–сан! Встань и покажись всем, старик! — Вспомни, как второй раз родился!
… Нас–то, всех, они спасли. Только половину из взвода, вместе с лейтенантом Левченкой — имён не знаю — Ангара унесла в Океан…
Об этих «происшествиях» в Братске я напомнил только потому, что и вы были их участниками. Или знали их подробности. А о скольких подобных трагедиях, в которых люди оказывались, вдруг, настоящими людьми, вы знать не могли?!… И вот ещё что, друзья мои.
Почему–то, всё доброе, светлое и помогшее вам выжить, ассоциируется вашей прессой лишь с памятью о моей матери и, даже, с моим именем. Это совсем не так. Одна она, или один я ничего бы не сделали, если бы рядом с нами, если бы вокруг нас не существовали добрые люди!
Другое дело, число их было очень мало, — безусловно честных и порядочных, — которые решались нам помочь. Чрезвычайно суровой, неадекватно жестокой оказывалась неотвратимая кара режима за всякое доброе дело, исполненное по собственному велению души или просто человечности. Особо это относилось к командно–офицерскому составу, чьё предназначение, по раскладке власти, — заставить каторжника вкалывать до последней минуты его «жизни»! И не позволить разбежаться!
Однако, всегда находились люди, что решались нам помочь. Или, хотя–бы, не поганить и без того испоганенные жизни наши. Это были люди, которых сталинщина так и не сумела, превратить в рабов или просто в мерзавцев. Кто они? Если уж заговорили мы о спасении японских военнопленных в 1949–1951 годах в Братске, я могу назвать имена россиян, тех, кто рисковал своим положением, собственной и своих близких судьбой, свободой, жизнью, наконец…! Всем рисковал только за согласие принести в зону еду, лекарство, курево, вынести письмо, за сам «факт участия в контрреволюционной деятельности фашистской Организации «Спасение»".
Это вольнонаёмные инженеры–мостостроители Мостового отделения ОЗЕРЛАГа поляк Великопольский, русские — Лавров, старший лейтенанты Шацкий, Борисов, евреи — начальник Мостового отделенияЛев Ильич Столяревский — полковник НКВД, его жена Сарра Йоэловна — начальник производственного отдела, украинец Владамир Павлович Шамота — начальник Больницы, служащие конвойного полка Заярской конвойной дивизии, русские, Евгений Полянский, Серафим Зязин, Иван Лыско… Всех не перечислить.
А те, кто спас японских беглецов? Зэки–японцы бежали из Богучанских лагерей. Потоком брёвен, загнало их за тысячу километров — в низовье Ангары, в непролазную глушь таёжных урманов Енисейского Кряжа! И там, погибающих, их нашли, выходили и несколько лет опекали ссыльные — братья Отто И Ленард Кринке, ссыльный ленинградский поэт
Толя Клещенко, семьи аборигенов–охотников из ссыльных Забайкальских казаков — Соседовы Михаил и Ольга, Тычкины Аркадий и Елена… По моей просьбе замечательный мужик — реформистский раввин Исаак Слуцкий, сосланный в Новосибирск, направлял к японцам врачей, — местным мы довериться не могли, — присылал лекарства, снабжал деньгами… Все они были не просто моими помощниками. Они. души свои отдавали бедствующим и несчастным…
А сколько людей — не лагерников и не ссыльных — спасали меня самого? Спасали все полтора десятка моих тюремно–лагерно–ссылочных лет! Разве выжил бы я, разве вышел бы на свободу, если бы не вмешательство в мою судьбу, в судьбы моих близких генерала Дуайта Эйзенхауэра и маршала Георгия Жукова?
Да и до самих–то тюрем с лагерями не дожил бы я, не сведи меня судьба с моим, — детдомовским, сперва, а потом «на воле», — опекуном Иваном Степановичем Панкратовым, — чекистом, между прочим:! Вергилием моим. С его молодыми друзьями, «сынками», Сергеем Егоровичем Егоровым и Александром Евгеньевичем Головановым. Не столкнись я с лубянским опером — с Евгением Фатовым. Он вёл следствие после ареста истязавших меня Ройтмана и Большого — бо–ольших, надо сказать, мерзавцев, пытавшихся, избивая меня, загнать «под трибунал», где мне — «высшая мера», расстрел. А им — надежда удержаться на верхних этажах Лубянки, а не загреметь в её подвалы…