«Больно девчушке, — подумал он. — Зря, наверно, Игнашка не верит ей. Надо потолковать с ним».
Лиза даже не спросила у старика об Игнате. Она поняла: если и знает — не скажет…
Она пришла домой усталая, разбитая. Долго сидела в своей комнатушке, и только одна мысль была в голосе: «Что же делать? Что делать?»
Отчаяние закрадывалось в сердце, чувство одиночества, покинутости расслабляло остатки воли. Порой в ней вспыхивала ненависть к Игнату и его друзьям, которые, как ей казалось, обходят ее только из желания причинить ей боль. Игнат… Она представляла его таким, каким видела перед разлукой: ушедшим в себя, глубоко спрятавшим свои чувства, с глазами, полными грусти и укоризны. Сколько раз снились ей эти грустные глаза! Как она хотела увидеть их снова, заглянуть в н их: может быть, там все-таки осталось хоть чуточку прежнего тепла. Она рассказала бы Бледнолицему, как тяжело ей без него, как раскаивается в своем поступке. Нет, она ничего не говорила бы ему об этом, просто сказала бы: «Игнат, я во всем виновата, я люблю тебя, Игнат». И все. Игнашка поверил бы… поверил бы? Разве он остался таким, как был? Это ведь он виноват в том, что ей так тяжело сейчас. Если бы он был прежним Игнашкой, он протянул бы ей руку, и они снова пошли бы вместе… Злой, несправедливый! Кто не делает ошибок! И старик стал вредным: «Слыхал, офицерье стоит у вас? Не обижают?..» Ехидный старик, Будто на понимает, что не в ее власти распоряжаться в своем доме, когда везде немцы… Да, все стали злыми, подозрительными… Что же делать, что делать? Она упала на кровать, зарылась лицом в подушку. Хотелось все выплакать, чтобы стало хоть немножко легче. Хоть немножко… Но слез не было…
В первый же месяц войны Игнат был тяжело ранен в плечо и в ногу, и его отправили в госпиталь.
Лежа в санитарном вагоне на нижней полке, Игнат на отрываясь смотрел в окно. По разбитому, развороченному бомбами шоссе откатывались на восток измотанные части пехоты, артиллерии, ползли тягачи, волоча за собой исковерканные пушки, По обочинам дороги брели угрюмые беженцы, катили подпрыгивающие на ухабах тачки с жалким скарбом, поверх которого лежали притихшие, с безумными глазенками дети. Прямо по пшенице колхозники угоняли скот. Жалобно мычали недоенные коровы, сбивались в тесную кучу овцы, кричали чабаны, беспрерывно сигналили автомашины.
Санитарный поезд шел медленно, останавливаясь почти на каждом разъезде, на полустанках, а то и просто в степи перед закрытым семафором. Все, кто мог двигаться, выходили из душных вагонов, ложились на траву и жадно вдыхали запахи слегка потрескавшейся земли, чабреца и полыни…
Игнат видел, как над дорогами проносились черные самолеты с крестами на фюзеляжах и крыльях, видел столбы огня и дыма, взлетающие кверху колеса тачек и стонал от душевной боли. Хотелось кричать, рвать зубами подушку, бежать туда, чтобы своим телом прикрыть детей от бомб стервятников, Он косился на свою забинтованную ногу и плечо, втиснутое в гипс, и бледнел…
Напротив лежал пожилой сибиряк-артиллерист с отрезанной ногой и сквозь зубы цедил:
— Бежим, бежим… Что ж с Россией-то будет, однако? Загонит нас германец в тайгу сибирскую, дальше в тундру… Будем гнуса кормить…
С верхней полки свешивалась голова молодого разведчика, злые глаза смотрели на сибиряка.
Извини ты меня, папаша, — говорил разведчик, — но ты — дурак! Гнуса в тундре кормить! Да мы с этими фрицами знаешь что сделаем? Дай только очухаться, с силами собраться.
Ты-то чем воевать собираешься, однако? — беззлобно спрашивал сибиряк. — Культяпками? (Разведчику миной оторвало обе кисти рук, и он даже курить не мог без помощи). Или головой германцу в брюхо бить будешь?
Вот чем воевать буду! — Разведчик клацнул зубами. — Подживут культяпки, зубы в ход пущу. Понял?
Поезд все дальше и дальше уходил на восток…
Недалеко от Харькова на маленькой полусгоревшей станции стояли три дня: впереди дорога была забита составами с эвакуируемым в глубь страны заводским оборудованием. Не было воды, не хватало хлеба, а раненых прибывало все больше и больше. Лежали на полу, в тамбурах; кто мог, взбирался на крыши вагонов. Врачи и санитары буквально падали от усталости. А впереди — состав за составом, впритык друг к другу. И казалось, что никто и никогда не сможет разобраться в этом хаосе, навести порядок, возобновить движение. Однако ночью на четвертый день поезд неожиданно тронулся. В кромешной тьме, потушив огни, паровоз словно нащупывал дорогу: шел медленно, останавливаясь через каждые полчаса, изредка подавая тревожные, приглушенные гудки.