Древняя. Теперь мы больше не верим, что наше тело, этот механизм из плоти и крови, так уж нам необходимо. Оно отмирает.
Древний. Оно держит нас в плену у нашей ничтожной планеты и не дает нам подняться к звездам.
Акис. Но даже вихрь мыслим лишь в чем-то. Нет водоворота без воды, нет вихря без газа, молекул, атомов, ионов, электронов и прочего. Где нет ничего, там нет и вихря.
Древний. Неверно. Вихрь — не вода, не газ, не атомы, а власть над всем этим.
Древняя. Тело было рабом вихря, но раб стал господином, и мы должны освободиться от его тирании. Все это (указывает на себя) — плоть, кровь, кости и прочее — невыносимая обуза. Даже первобытный человек мечтал о том, что именовал астральным телом, и задавался вопросом, кто же освободит его от смертной оболочки.
Акис (он явно ничего не понял). На вашем месте я бы поменьше думал о таких вещах. Этак и с ума сойти недолго.
Древние переглядываются, пожимают плечами и собираются уходить.
Древний. Нам пора, дети. Мы с вами слишком засиделись.
Вся молодежь, заметно оживившись, встает.
Архелай. Ничего, ничего.
Древняя. Нам это тоже скучно, дети. Видите ли, для того, чтобы вы поняли нашу мысль, нам пришлось облекать ее в чересчур грубую форму.
Древний. Боюсь, что это не помогло.
Стрефон. Вы, право, были очень любезны, что вообще пришли поговорить с нами.
Экрасия. Почему остальные древние никогда не заглядывают сюда, чтобы потолковать с нами?
Древняя. Им это очень тяжело. Они разучились говорить, читать, даже думать на ваш манер. Мы и общаемся друг с другом, и воспринимаем мир не так, как вы.
Древний. Мне все трудней изъясняться на вашем языке. Лет через сто-двести это станет совсем невозможно, и мне придется подыскать себе на замену пастыря помоложе.
Акис. Нам, разумеется, всегда приятно видеть вас, но если уж вам невмоготу с нами, мы преспокойно обойдемся без вас.
Древняя. Скажи, Акис, ты никогда не задумывался о том, что проживешь, может быть, тысячи лет?
Акис. Ах, не надо про это! Я отлично знаю: на то, что разумный человек может назвать жизнью, мне отпущено всего четыре года и три с половиной из них уже прошли.
Экрасия. Не сердитесь, древние, но, честное слово, ваше существование трудно назвать жизнью.
Новорожденная (чуть не плача). Ох, как ужасно, что она у нас такая короткая! Нет, я этого не вынесу.
Стрефон. А вот у меня все уже решено. Как только мне исполнится три года пятьдесят недель, со мной произойдет несчастный случай. Только произойдет он не случайно.
Древний. Мы очень устали от разговоров. Мне нужно идти.
Новорожденная. Что значит «уставать»?
Древняя. Это значит расплачиваться за то, что присматриваешь за детьми. Прощайте!
Древние уходят в разные стороны: она — в рощу, он — на холм позади храма.
Все (с глубоким вздохом облегчения). Уф!
Экрасия. Ужасные люди!
Стрефон. Вот надоеды!
Марцелл. А все-таки до чего хочется пойти за ними, заглянуть в их жизнь, проникнуть в их мысли, понять вселенную, как они ее понимают!
Архелай. Стареешь, Марцелл?
Марцелл. Что ж, я действительно покончил с куклами и больше не завидую тебе. Похоже, это конец. Мне уже достаточно двух часов сна. И боюсь, что начинаю считать вас довольно глупыми.
Стрефон. Мне это знакомо. Сегодня утром моя возлюбленная покинула меня. Последние недели она совсем не спала. И нашла, что математика интересней, чем я.
Марцелл. До нас дошло доисторическое изречение, принадлежащее одной из знаменитых наставниц. Оно гласит: «Брось женщин и займись математикой». Это единственный уцелевший фрагмент утерянного сочинения, которое называлось «Исповедь блаженного Августина, англичанина-опиомана». Эта первобытная дикарка была, видимо, великим человеком, коль скоро сумела сказать слова, пережившие триста веков.{233} Я тоже брошу женщин и займусь математикой, которою слишком долго пренебрегал. Прощайте, дети, сотоварищи мои по играм. Расставаясь с вами, мне следовало бы расчувствоваться, но правда всегда холодна и состоит она в том, что вы мне надоели. Не сердитесь: ваш черед тоже не за горами. (Торжественной поступью удаляется в рощу.)