С этими его приступами злости я научился бороться с помощью разговоров: трепался и трепался, пока напряжённые плечи не расслаблялись.
– Я тоже рад вас видеть, – я всегда садился на самый край его кровати, но сейчас сел ближе, словно осмелев, и у Снейпа судорожно дёрнулся кадык – острый и тонкий, почти птичий. – Знаете, сегодня…
Он часто ворчал, что я жутко надоел ему со своими бессмысленными рассказами об учёбе, и делал вид, что устал от моей болтовни, но слушал внимательно-внимательно, глядя на меня искоса. В такие моменты, увлёкшись, я часто придвигался ближе, и до меня лишь спустя полчаса доходило, что я прижимаюсь своим бедром к его. Я всегда вспыхивал, а он усмехался чему-то своему.
Мне было о чём рассказывать: в прошлый раз – о незадачливом однокурснике, умудрившемся перепутать заклятья, сегодня – о зельях… Я учился на колдомедика, а специализацией моей было лечение травм, нанесённых магическими существами. Но о последнем я Снейпу никогда не говорил: он бы точно решил, что это из-за него, а я… а я не смог бы поспорить – потому что это действительно было из-за него.
Потому что укус Нагайны заживал плохо и очень медленно, и я – пусть это было лишь юношеским максимализмом – надеялся, что смогу найти более продуктивный способ лечения.
Он вклинился в разговор как-то совершенно незаметно, и мой монолог, посвящённый преподавателю зелий, стал диалогом; и мы увлеклись, и принялись жарко спорить, и едва не поссорились в процессе дискуссии… А потом Снейп вдруг как-то по-доброму усмехнулся и заметил:
– Тебе пора домой.
И мне совсем-совсем не хотелось уходить. Я ему так и сказал. И осторожно дотронулся до его расслабленной ладони. Он так на меня зыркнул, словно проклясть хотел, и пришлось капитулировать. Щёки ещё немного горели, но он, наверное, не заметил; он почти не смотрел на меня, когда я уходил, только зачем-то прижал ладонь к груди и в спину бросил:
– Доброй ночи. Гарри.
Первый раз, когда он назвал меня по имени, ознаменовал собой уход октября.
А потом пришёл ноябрь. Холодный и сырой. Я постоянно мёрз – носил огромные тёплые свитера, которые заботливо вязала для меня Молли, прятал ладони в рукавах, но ничего не помогало: будто холод был где-то во мне и промораживал изнутри. Преследующий меня озноб заставил задуматься, а не мёрз ли Снейп, и в один из своих визитов я принёс ему стопку тёплых водолазок. Он сперва ворчал, но теперь исправно носил их. Ему шло, Мерлин, как ему шло… он был ужасно худ, но я не мог оторвать взгляда от тонких сильных рук и широких плеч. Чем можно было любоваться в его внешности? Он не был красив; страдания и долгое выздоровление оставили на нём неизгладимый отпечаток – сеть морщин, – но и без них умное скуластое лицо нельзя было бы назвать привлекательным. Он весь состоял из сколов и срезов, он был наброском нетерпеливого мастера – узкий треугольник кадыка, запавшие щёки, тонкие губы, вечно искривлённые в полугримасе, длинный нос, наверняка не раз сломанный… И всё же я не мог оторвать от него взгляд. Это было далеко не первым тревожным звоночком, но и его, как все предыдущие, я проигнорировал.
А ещё я начал думать о том, что Снейп, должно быть, был тёплым. Невообразимая, не укладывающаяся в сознании мысль – тон его всегда был прохладен, даже если он был в хорошем настроении, и весь он до кончиков ногтей был такой ледяной, колючий, морозный. Но мне казалось, что там, под слоями брони, прячется пульсирующий сгусток жара – и желание почувствовать это тепло, преследовавшее меня уже долго, в конце концов переплавилось в желание поцеловать его. Всем назло.
Мы разговаривали о всякой ерунде, от квиддича до весеннего конгресса зельеваров, он неохотно отвечал на мои вопросы, постепенно понемногу оживляясь и начиная чаще и чаще прерывать мои монологи своими, а всё, о чём я мог думать, – вкус его сухих тонких губ. И сны, в которых Снейп – Северус, зови меня Се-ве-рус – приходил ко мне, были страшнее, чем кошмары, от которых я просыпался в холодном поту с глухо и больно колотящимся сердцем.
Как было выдержать, если он – неуловимо домашний, сроднившийся с этой проклятой палатой – потягивался, собирая волосы в хвост, и водолазка немного задиралась? Мне хватало дюйма белой кожи над резинкой штанов, чтобы позорно сбежать, выдавив какую-то несусветную чушь в качестве оправдания. Случайного движения – облизнуть губы, прикусить нижнюю, – неожиданной близости, жара худого бедра рядом с моим… я говорил что-то о занятиях, о друзьях, о делах, уходил стремительно, боясь оглянуться, и долго ещё успокаивал сошедшее с ума тело, и в штанах было ужасно тесно, а во рту – сухо.
У него уже получались простенькие заклинания, и я испытывал такую глупую гордость, что самому становилось тошно.
Друзья мне твердили, что я с ума сошёл. Что ни один нормальный человек к Снейпу таскаться не станет. Что мне стоит самому лечь в Мунго. Что в такого вообще никто и никогда…
А я вот – влюбился. И порой мне казалось, что влюбился я тоже назло. Всему, начиная разницей в возрасте и заканчивая его скверным характером.
Но каждый раз, приходя к нему после занятий или перед ними, я находил тысячу причин для влюблённости. И дело было вовсе не в том, был он в хорошем расположении духа или в дурном, и не в том, получалось у него заклинание или нет, и даже не в том, рад был он мне или не очень… Он просто был мне нужен – любым. Раздражённым, язвительным, слабым. Вряд ли он понимал это, да и не поверил бы, скажи я, поэтому я довольствовался теплом в груди втихомолку, пряча его, как великую тайну.
Иногда Северус казался удивительно бодрым, до ужаса напоминавшим себя прежнего, и в такие моменты меня не оставляло ощущение, что вот сейчас он запахнётся в чёрную мантию и процедит, глядя на меня сверху вниз: «Где вы будете искать безоар, мистер Поттер?»
А иногда у него случались приступы – была ли это миражная боль в подзажившем шраме, который он никогда не показывал мне, или дело было в чём-то другом, я не знал. Моих скромных умений оказания первой помощи никогда не хватало, я паниковал, у меня дрожали руки… приступы не были опасными, если, разумеется, не считать того, что Снейп чудовищно бледнел, и проходили через несколько минут, но как они пугали меня! Они всегда приходили неожиданно, бессистемно, точно напоминали о себе таким извращённым способом, и мне почти чудился шёпот: заберём, заберём, заберём…