Майориан покачал головой… командующий «огорчился», осознав, где — по милости одного словоохотливого дурака — проведет следующую тысячу лет. И обрадовался, когда понял, что из этого тоже можно извлечь практическую пользу. Что тут можно сказать?
— Будешь мне оттуда помогать.
— Буду, конечно, — патриций не добавляет «если смогу», это не вопрос возможности — только времени, ума, терпения. Наверняка есть какой-нибудь способ.
Сделал еще несколько шагов, и исчез в солнечном квадрате дверей, будто растворился.
Майориан провел рукой по лицу. Что-то нужно было делать. Куда-то идти. Воевать. Покупать чуму у совы и ее хозяйки — видимо, за ту же монету. Жить.
— Ничего не бойся, — сказала деревянная статуя за его спиной. В этот раз она так и осталась статуей, только насмешливый прищур, кажется, не был работой резчика, — твой друг не умеет просить. И не умеет брать даром. Но сделки он понимает, вот ему и предложили сделку. Хорошую сделку, поверь мне. Ему понравится.
— Чтоб вы провалились, — от души пожелал Майориан, и для верности уточнил: — все.
«И пока Лев говорил, а вид его и одежды — все внушало почтение, Аттила стоял и смотрел на него в молчании, будто погрузившись в глубокую задумчивость. И вот! Внезапно по правую и по левую руку Льва возникли апостолы Петр и Павел в епископском облачении. Над головой его простерли они вперед мечи и угрожали Аттиле смертью, если не послушается он папского приказа. И оттого умирился Аттила, что прежде в ярости своей был подобен безумцу. По заступничеству Льва, немедля пообещал он заключить мир на долгое время, и отошел за Дунай…»
— Действительно уходит… даже не верилось. Что, ты думаешь, подействовало?
— Наверное, все вместе. Голод, чума, потери, невозможность управлять своими изнутри, страх повторить судьбу Алариха, ну а Лев был просто последней каплей…
— Апостолы, скорее уж…
— Да… за речку можешь не возвращаться. Ты уволен из армии. Поедешь домой. И не домой в Равенну, а домой в самое дальнее из владений твоей семьи.
— Шутка не удалась, — Майориан все же хмыкнул, ровно над тем, что пошутить у собеседника не получилось — не удивил, не напугал.
— Я не шучу. Ты уезжаешь завтра. Это нужно было сделать раньше, но я опасался, что Аттила не уйдет…
— За что?!
— Допустим, на тебя пожаловалась моя жена, — консул улыбнулся. — Только сейчас пожаловалась. Или даже раньше, но я — в интересах дела — мог и подождать. Ты уедешь и будешь ругать меня и то, как я с тобой обошелся, на всех перекрестках и очень громко.
— Можно… по какой-нибудь другой причине? — Майориан отвел глаза, уставился на стену, вздохнул.
…Тогда все казалось простым и понятным; и сначала — и после, все равно понятным. Глупая ошибка, на редкость глупая, но не более того.
Оказываясь в Равенне, он считал своим долгом навещать жену командующего в отсутствие супруга. Времена нынче неспокойные — а когда они были спокойными, он родился, когда вокруг уже гудел шторм, тридцать лет прошло, а тише не стало — а женщине, муж которой вечно в отлучках, одной нелегко. Ей самой так приятнее, да и люди пусть видят, пусть имеют в виду, что вот сюда соваться не стоит. Никому. Никогда.
Его принимали — как подчиненного супруга… только очень скоро Майориан начал думать, поверил, убедился, что дело не только в этом. Уж слишком, нарочито, напоказ его воспринимали не как мужчину — как мальчика, как одного из тех, кто служит под крылом ее мужа. Вызов был вполне очевиден; вызов брошен — и вызов принят.
И нет ничего дурного в том, чтобы утешить женщину, уставшую от одиночества, да и не скажешь ведь, что муж с ней любезен. Так что все в порядке. Тем более, если и она сама совершенно с этим согласна, и ровно об этом и говорят бесстрастные жесты, спокойный голос, взгляд, слишком задумчивый и равнодушный, чтобы кого-то обмануть… его приглашают. Но разве достойная женщина сделает первый шаг? Нет, она даст понять, что его должен сделать мужчина…
И это не было жертвой с его стороны. Ничуть. В этом госпожа Пелагия очень походила на своего мужа — время словно остановилось для них обоих. Ты живешь рядом, годами, и видишь — не меняется. Такой была, наверное, та самая Елена, что Менелай, увидев ее после стольких лет войны, взял ее обратно и тем был счастлив. Кто же откажется от такого, кто может отказаться?
Получив тяжелую оплеуху, Майориан решил, что все идет, как надо. Это мелочи, это глупости… женщины очень любят упираться, им нравится, когда мужчина не отступает после первого отказа, и после второго. Проверка. Почти как на войне — если ты разнылся и готов бросить начатое после первого поражения, то тебе нечего делать в армии. А если тебя останавливает одна пощечина, то ходи туда, где не отказывают… за деньги.
Кувшин по голове — это уже более серьезный аргумент, пожалуй, слишком внушительный, и голова-то одна, и кувшин хороший был… однако ж, это действительно интересно. По-настоящему. До чего же жаль, что эта женщина уже замужем, и неважно, насколько она старше… увести бы ее прямо сейчас, назвать своей, как крепость, взятую после долгой осады.
И только увидев в руках у женщины нож, а в глазах — чистое, незамутненное ничем желание убить — какое у противника в свалке не всегда встретишь, он понял, что кто-то из них, видимо, совершил ошибку.
Уже потом, вспоминая, он догадался, что тогда сбило его с толку — она не кричала. Не кричала, не звала на помощь.
Ну как же ее было понять?
Тогда, кажется, был слишком ошеломлен — хотел же как лучше, может быть, был слишком настойчив и не слишком терпелив, но разве не этого она сама просила? Кажется, сумел сказать несколько слов, просить о прощении… может быть, сумел, может быть, нет. Что ж, принести свои извинения никогда не поздно, а там госпожа Пелагия и сердиться перестанет, наверное, поймет, что это просто… просто потому, что она выглядела такой одинокой и неприступной.
Вышло же иначе.
Командующий вернулся в Равенну, как обычно, без предупреждения, как ливень в середине июля. И немедленно затребовал Майориана — дорога не дорога, вечер не вечер — да не к себе и не в улей, а в один из тех домов, где проходили иногда частные встречи, от посторонних глаз и ушей подальше. Видимо, следовало ожидать событий. Майориан кинулся на зов, был счастлив видеть, был готов слушать, даже не спросил, как здоровье отца — который тогда еще заведовал финансами армии… А вот к обычной драке он готов не был. И поэтому первый удар — после которого правая рука повисла как колбаса в коптильне и перестала откликаться на зов — пропустил. Очень неприятно и неудобно, когда тебя раз за разом вбивает в стену человек, вдвое старше тебя. Без посторонней помощи. Очень неудобно и очень больно, к тому же.
И совершенно непонятно — с чего вдруг?!
— За что?! — не сопротивлялся толком, и не потому даже, что не мог — не понимал, нужно ли…
Ответа не получил, а потом, видимо, обо что-то не очень удачно ударился головой, потому что мир вокруг моргнул — и на какое-то время пропал. Что, наверное, было к лучшему, потому что когда Майориан всплыл обратно, он сразу понял, что миру тогда не понравились накопившиеся в нем острые углы — и он злонамеренно вывалил их все прямо на Майориана. А еще на него смотрели, сверху вниз, со спокойным любопытством и без малейших признаков ярости. Не мир смотрел, конечно.
— И что… — так, по челюсти тоже прилетело, говорить неудобно-то как… — это… значило?
— Видишь ли, — дружелюбно ответили сверху, — так случилось, что у госпожи Пелагии, кроме меня, никого на свете нет. В определенной мере — по моей вине. Вернее, у нее есть дети, она любит их и на многое ради них готова… но ты, я думаю, понимаешь, о чем я говорю. Она верит мне, я просил тебя принимать. А ты ее обидел и напугал.