В ту ночь ответ пришел – хоть это и случилось во сне, который, в свою очередь, был сном в другом сне. Когда я проснулся, в голове моей застыл образ, поведавший больше, чем мне хотелось бы знать, – будто, даже несмотря на откровенные признания самому себе в том, чего именно я хочу и как хочу это получить, оставалось несколько укромных уголков, заглядывать в которые я по-прежнему боялся.
Во сне я наконец понял то, что было известно моему телу с самого первого дня. Мы были в его комнате, и, вопреки моим фантазиям, в постели на спине лежал Оливер, а не я; я был сверху и наблюдал за ним, готовым пойти на любые уступки, и за его лицом, мгновенно вспыхнувшим под моим взглядом. Даже во сне выражение его лица побуждало меня обнажить каждую эмоцию; оно же помогло мне понять кое-что, о чем я никогда бы не догадался сам: если я не дам ему то, что так стремился отдать любой ценой, это станет главным преступлением в моей жизни. Я отчаянно хотел что-нибудь ему дать. Брать, напротив, казалось чем-то примитивным, поверхностным, механическим.
А потом я услышал слова, которых ждал. «Ты убьешь меня, если остановишься», – задыхаясь, вымолвил он, зная, что уже произносил эти слова в моем сне несколько ночей назад и что имеет полное право повторять их каждый раз, когда навещает меня в сновидениях, пускай ни один из нас и не был уверен – его ли голос вырывался из глубины моего тела или мой собственный, вызванный воспоминаниями об этих словах.
Его лицо, казалось бы, терпевшее мою страсть – и тем самым поддерживавшее ее, – светилось добротой и огнем, которых я никогда прежде не видел и не мог даже представить на чужом лице. Именно этот образ станет чем-то вроде факела в моей жизни: он поможет мне не падать духом в минуты отчаяния, поможет возродить страсть к нему после того, как я попытаюсь ее уничтожить, разожжет затухающие угольки мужества – вопреки страху услышать отказ и потерять остатки видимой гордости.
Выражение его лица – как крошечный снимок любимой, который солдат берет с собой на поле битвы, не только чтобы знать, что в жизни осталось что-то хорошее и дома снова ждет счастье, но и чтобы помнить, что это лицо никогда не простит ему возвращения на родину в мешке для трупов.
Заветные слова из моих снов заставили меня желать и пробовать то, на что, как мне казалось, я не был способен.
Не важно, что он не хотел иметь со мной ничего общего, не важно, с кем водил дружбу и спал; но тот, кто в моем сне лежал подо мной обнаженным, открыв нараспашку сердце и душу, – не мог быть иным в реальной жизни. Именно это и был настоящий он, остальное несущественно.
Нет: тем другим человеком тоже был он – тем, в красных плавках. Я просто не позволял себе верить, что, возможно, в конце концов увижу его без плавок вовсе.
В то утро, спустя два дня после случая на пьяццетте, я нашел в себе смелость настоять на совместной поездке в город – вопреки его явному нежеланию со мной разговаривать, – но лишь потому, что заметил, как его губы беззвучно произносят только записанные в желтый блокнот слова, и вспомнил о других словах, которые он с мольбой в голосе шептал мне: «Ты убьешь меня, если остановишься».
Подарив Оливеру книгу в магазине, а позднее даже настояв, что заплачу за мороженое (ведь пойти за мороженым означало прогуляться по узким затененным улочкам Б. и, следовательно, провести вместе чуть больше времени), – я тем самым еще и благодарил его за «Ты убьешь меня, если остановишься». Поддразнивая Оливера и обещая не произносить никаких речей, сам я тайно лелеял в памяти его слова – слова, теперь гораздо более ценные, чем любое признание. Днем я записал их в своем дневнике, умолчав о том, что они мне приснились. Я хотел перечитать свои записи много лет спустя и поверить, хотя бы на мгновение, что он в самом деле произнес эту фразу – и с такой мольбой. Я хотел сохранить в памяти его отчаянный стон, еще долго не покидавший мои мысли, – благодаря которому я понял: если бы я мог видеть Оливера таким в своих снах каждую ночь, я бы не раздумывая обменял явь на сон и покончил бы с реальностью.
Мы на полной скорости пронеслись мимо моего местечка на откосе, мимо оливковых рощ и подсолнухов, обративших на нас свои испуганные лица; промчались мимо приморских сосен, мимо двух старых вагонов, много поколений назад потерявших свои колеса, но все еще гордо носивших королевскую эмблему Савойской династии; мимо вереницы цыган-торговцев, кричавших нам вслед проклятия за то, что мы чуть было не сбили их дочерей… а потом я развернулся к нему и прокричал: