Я легонько стучу по стеклу, и сердце неистово грохочет. Я ничего уже не боюсь, так отчего же теперь умираю со страху? Отчего? Оттого что все пугает меня, оттого что страх и желание вступили в бесконечную схватку – друг с другом и со мной. Я уже не понимаю, чего хочу больше: чтобы он открыл дверь или позабыл о встрече…
Но едва я постучался, как из глубины комнаты послышался шорох, будто кто-то ищет тапочки во мраке. Мгновение спустя загорелся тусклый свет ночника. Я вспомнил, как мы с отцом купили его в Оксфорде прошлой весной: в гостиничном номере было слишком темно, и отец спустился в вестибюль, а по возвращении объявил, что за углом есть круглосуточный супермаркет, где продаются лампы. «Подожди здесь, я скоро вернусь», – сказал он, но я ответил, что пойду с ним, и накинул плащ прямо на пижаму – ту самую, в которой был сейчас.
– Очень рад, что ты пришел, – негромко произнес Оливер. – Я слышал какие-то шорохи в твоей комнате и уже решил, что ты передумал и готовишься ко сну.
– Я – передумал? Конечно нет.
Странно было видеть его суетливое смущение. А я-то решил, что он осыпет меня градом колкостей, – и именно поэтому не находил себе места; однако встретил он меня с оправданиями – сродни тому, как гость извиняется, что не нашел ничего изысканнее к чаю.
Шагнув в свою прежнюю спальню, я ощутил резкий запах и не сразу понял, откуда он исходит, – так могло пахнуть что угодно. Но потом увидел под дверью скрученное полотенце и догадался, что он курил в постели; в подтверждение моей догадки на одной из подушек лежала пепельница, полная окурков.
– Заходи, – сказал он, закрывая французское окно. Выглядел я, вероятно, как безжизненный истукан.
– Не знал, что ты куришь.
– Иногда.
Говорили мы оба шепотом. Хороший знак.
Он подошел к постели и сел посередине. Не зная, что еще сказать, я пробормотал:
– Я волнуюсь.
– Я тоже.
– Я больше.
Он улыбнулся, пытаясь разрядить обстановку, и протянул мне косяк марихуаны. Теперь, во всяком случае, мне было чем занять руки.
Я вспомнил, как чуть не обнял его только что, на балконе, но вовремя взял в себя в руки: после дня, полного холодной отстраненности, это казалось неуместным. Если кто-то предложил тебе встретиться в полночь – это еще не значит, что стоит бросаться на него с объятиями, особенно учитывая, что за прошедшую неделю вы едва обменялись рукопожатиями.
Я вспомнил, как, прежде чем постучать, размышлял: обнять его – не обнимать – обнять.
Теперь мы оказались в одной комнате.
Он сидел на кровати скрестив ноги и выглядел меньше и моложе обычного. Я неловко стоял в изножьи постели, не зная, куда деть руки. Он наверняка заметил мои мучения: как я положил ладони на бедра, потом спрятал в карманы, потом снова положил на бедра.
Я выгляжу по-идиотски, думал я, – из-за этих рук и того почти-объятия, которого, я надеялся, он не заметил.
Я чувствовал себя ребенком, впервые оставшимся наедине с учителем.
– Подойди, присядь.
Что он имеет в виду – сесть на стул или на кровать?
Весь в сомнениях я забрался на кровать лицом к Оливеру и тоже скрестил ноги, будто следовал особым правилам поведения для мужчин, встречающихся в полночь. Главное – не касаться его коленей: он будет против, как был бы против объятия на балконе и был против моей руки у него на паху – неуклюжего способа объяснить, что хочу остаться на откосе Моне подольше.
Я решил было отсесть подальше, но вдруг почувствовал словно меня с ног до головы обдает водой с витрины той самой цветочной лавки и вода смывает прочь всю мою робость, все волнения. Нервничал я или нет – уже не имело значения: больше я не собирался обдумывать каждый свой порыв. Если я глуп – пусть будет так. Если дотронусь до его колена – что ж, значит, дотронусь. Если захочу обнять его – обниму.
Мне нужно было на что-нибудь опереться, поэтому я придвинулся к спинке кровати и откинулся на нее. Оглядел постель – теперь я видел ее отчетливо. Сколько ночей я провел здесь, мечтая о подобном, – и вот оно. Несколько недель спустя я вернусь в эту комнату, в эту кровать, включу свой оксфордский ночник и вспомню, как, стоя на балконе, вслушивался в шорох его ног, шарящих по полу в поисках тапочек. Интересно, что я почувствую? Тоску? Стыд? Или безразличие? На последнее я надеялся больше всего.