(Позднее я вернусь в свою комнату, усну, проснусь, позавтракаю, достану ноты и проведу эти дивные утренние часы, работая над аранжировкой Гайдна, то и дело ощущая укол тревоги в ожидании очередной холодности за завтраком, – однако потом вспомню, что эта черта уже пройдена, что всего несколько часов назад он был во мне и позднее даже кончил мне на грудь, просто потому что захотел, а я ему позволил (вероятно, оттого, что еще не кончил сам) и взволнованно наблюдал за тем, как прямо у меня на глазах меняется его лицо и как он достигает пика наслаждения.)
Теперь, все еще в рубашке, он почти по колено зашел в море. Я понял, что он задумал. Если Мафальда спросит, он скажет, что случайно промочил рубашку в море.
Мы вместе поплыли к большой скале. Мы разговаривали. Я хотел, чтобы он думал, что рядом с ним я счастлив. Хотел, чтобы море смыло все с моей груди, но его семя словно вросло в мое тело.
(Некоторое время спустя, в душе, я намылюсь и смою с себя все сомнения, зародившиеся в моей душе три года назад, когда однажды неизвестный юноша на велосипеде вдруг остановился рядом, спрыгнул на землю и приобнял меня за плечи – тем самым то ли запустив, то ли ускорив во мне процессы, которым понадобилось очень, очень много времени, чтобы наконец достичь моего сознания; все эти сомнения теперь словно смылись с меня, рассеялись, как злые слухи или ложные убеждения; я точно выпустил их на свободу, как отслужившего свое джинна из бутылки, теперь омываемого мягким, душистым ароматом ромашкового мыла, которое можно обнаружить в каждой ванной комнате нашего дома.)
Мы сидели на одной из скал и разговаривали. И почему мы не беседовали так раньше? Я был бы куда менее одержим Оливером, общайся мы в такой дружеской манере все прошедшие недели. Возможно, мы даже не стали бы спать друг с другом.
Я хотел сказать ему, что позапрошлой ночью занялся любовью с Марцией всего в двухстах метрах от того места, где мы сидели сейчас, – но промолчал. Вместо этого мы стали обсуждать гайдновскую сонату «Свершилось» из «Семи слов Спасителя на кресте», аранжировку для которой я только что закончил. Я мог говорить об этом, не ощущая, будто пытаюсь произвести на него впечатление, завладеть его вниманием или возвести между нами хрупкий мост. Я мог говорить о Гайдне часами… Какая это могла быть прекрасная дружба!..
Пока я осмысливал свои опрометчивые суждения о том, что наконец избавился от неистового влечения к Оливеру, а также испытывал легкое разочарование от того, как легко остыл к тому, кем был одержим все последние недели, – так вот, за это время мне ни разу не пришло в голову, что желание сидеть и, как тогда, непринужденно говорить о Гайдне и есть моя самая уязвимая точка; что если страсти суждено возродиться вновь, она проскользнет по этому надежному (как мне казалось) мосту между нами так же легко, как если бы я просто посмотрел на почти обнаженное тело Оливера у бассейна.
В какой-то миг он прервал меня.
– Ты в порядке?
– Да, – ответил я. – Все нормально.
Затем, как бы уточняя свой первый вопрос, он, неловко улыбнувшись, добавил:
– В порядке… везде?
Я едва заметно улыбнулся в ответ, в эти секунды уже наглухо закрывая между нами все двери, ставни, окна, задувая свечи, потому что солнце взошло окончательно – и стыд уже отбрасывал длинные тени.
– Я имел в виду…
– Я знаю, что ты имел в виду. Побаливает.
– Но ты не был против, когда я?..
Я отвернулся, будто в ухо мне подул холодный ветер, и попытался скрыть от него лицо. Потом спросил:
– Нам обязательно об этом говорить? – я воспользовался ответом Марции на вопрос о том, понравилось ли ей то, что я с ней сделал.
– Если не хочешь, то нет.
Я точно знал, о чем он пытается поговорить. Он хотел обсудить тот момент, когда я почти попросил его остановиться.
Теперь, пока мы разговаривали, я мог думать лишь об одном: сегодня я встречусь с Марцией, и каждый раз, когда мы захотим где-нибудь присесть, мне будет больно. Как унизительно. Сидеть на городской стене, где по ночам собираются наши сверстники, когда не хотят идти в кафе, – и вынужденно ерзать, каждый раз вспоминая о том, что случилось прошлой ночью. Так и стану объектом неизменных шуток у школьников. А еще буду наблюдать, как Оливер смотрит на меня и думает: «Это я с тобой сделал, так ведь?»
Зря мы переспали. Даже его тело меня больше не интересовало. Сидя на скале, я посмотрел на него так, как смотрят на старые рубашки и брюки перед тем как сложить их в коробку и отдать на благотворительность.
Плечо: галочка.
Участок кожи на сгибе локтя, который я когда-то боготворил: галочка.
Пах: галочка.
Шея: галочка.