Я пытался осознать услышанное.
Я был ошеломлен.
– Я наговорил лишнего? – спросил он.
Я покачал головой.
– Тогда позволь мне сказать еще кое-что и все прояснить. Мне не довелось испытать то же, что и тебе, но, пожалуй, я был близок. Что-то всегда меня удерживало, всегда мешало. Как ты живешь свою жизнь – твое личное дело. Но помни: сердце и тело даются нам лишь единожды. Большинство из нас живет так, словно у нас в запасе несколько жизней: одна – черновая, другая – настоящая и еще десяток между ними. Но жизнь одна – оглянуться не успеешь, – а сердце уже измождено; что же касаемо тела – наступит время, когда никто уже не пожелает на него смотреть, а тем более – к нему приближаться. Сейчас тебе больно, и твоей боли я не завидую, но завидую ее причине.
Он вздохнул.
– Возможно, мы больше никогда не коснемся этой темы. Но, надеюсь, ты не будешь винить меня за то, что сегодня мы ее затронули. Я был бы ужасным отцом, если бы ты, отважившись поговорить со мной, почувствовал бы, что двери закрыты – или открыты недостаточно широко.
Я хотел спросить, как он понял. Хотя, с другой стороны, – как мог не понять? Разве мог хоть кто-нибудь?
– А мама знает? – спросил я. Я собирался сказать «подозревает», но передумал.
– Не думаю, – ответил он, однако в голосе его звучало: даже если бы знала – уверен, отнеслась бы к этому точно так же, как я.
Мы пожелали друг другу спокойной ночи. По дороге наверх я поклялся расспросить его о жизни. Я много слышал о женщинах, которые были у него в молодости, но больше ни о чем не подозревал.
Значит ли, что мой отец был кем-то другим? И если так, то кто же я?
Оливер сдержал обещание. Он приехал к нам перед самым Рождеством и гостил до Нового года. Первое время он мучился усталостью после длительного перелета. Ему нужно время, думал я. Но оно нужно было и мне.
В основном он проводил часы с моими родителями, а еще с Вимини, которая радовалась, что между ними ничего не переменилось. Я начал опасаться, что мы возвращаемся к былым временам, когда, за исключением вежливого обмена любезностями, мы только и делали, что избегали друг друга и изображали безразличие. Почему телефонные разговоры не подготовили меня к такому сценарию? Или это я виной перемене в нашей дружбе?.. Может, родители сболтнули лишнего?..
Вернулся ли он ради меня? Или ради них, ради дома, просто чтобы развеяться?..
Он вернулся из-за своей книги, которая уже была опубликована в Англии, Франции и Германии, а теперь вот-вот должна была выйти и в Италии. Издание вышло изящное, и мы все искренне радовались за Оливера, в том числе – хозяин книжной лавки в Б., который обещал устроить презентацию книги следующим летом.
– Может быть. Посмотрим, – сказал Оливер, когда мы заехали туда на велосипедах.
Лавка с мороженым была закрыта до следующего лета. Как и цветочный магазин, и аптека, где мы остановились по пути с откоса Моне, когда Оливер впервые показал мне свою ссадину. Казалось, эти воспоминания принадлежали другой жизни. Небо посерело, город казался пустым.
Одним вечером Оливер долго разговаривал с моим отцом. Вероятнее всего, они обсуждали меня и мой будущий университет, а может, прошлое лето или его новую книгу. Я услышал смех в прихожей внизу – это мать его шумно поцеловала. Чуть погодя раздался стук – только в дверь, а не во французские окна, как раньше; значит, этот вход теперь закрыт для нас навечно.
– Поговорим?
Я уже лежал в постели. Оливер был в свитере и, видимо, собирался на прогулку. Он сел на край моей кровати и выглядел так смущенно, как, должно быть, выглядел я, когда в этой комнате жил он и я зашел к нему впервые.
– Скорее всего, я женюсь весной.
Я был ошеломлен.
– Но ты никогда ничего не говорил.
– Мы то сходились, то расходились больше двух лет.
– Это прекрасные новости, – сказал я.
Свадьба – это всегда прекрасно, я был счастлив за них, брак – это здорово, и широкая улыбка на моем лице была вполне искренней, пускай некоторое время спустя я осознал, что для нас такое положение дел не сулит ничего хорошего. Он спросил, не возражаю ли я.
– Не говори глупостей, – ответил я.